Цинциннат погладил ее по теплой голове, стараясь ее приподнять. Схватила его за пальцы и стала их тискать и прижимать к быстрым губам.
– Вот ластушка, – сонно сказал Цинциннат, – ну, будет, будет. Расскажи мне…
Но ею овладел порыв детской буйности. Этот мускулистый ребенок валял Цинцинната, как щенка.
– Перестань! – крикнул Цинциннат. – Как тебе не стыдно!
– Завтра, – вдруг сказала она, сжимая его и смотря ему в переносицу.
– Завтра умру? – спросил Цинциннат.
– Нет, спасу, – задумчиво проговорила Эммочка (она сидела на нем верхом).
– Вот это славно, – сказал Цинциннат, – спасители отовсюду! Давно бы так, а то с ума сойду. Пожалуйста, слезь, мне тяжело, жарко.
– Мы убежим, и вы на мне женитесь.
– Может быть, – когда подрастешь; но только жена у меня уже есть.
– Толстая, старая, – сказала Эммочка.
Она соскочила с постели и побежала вокруг камеры, как бегают танцовщицы, крупной рысью, тряся волосами, и потом прыгнула, будто летя, и наконец закружилась на месте, раскинув множество рук.
– Скоро опять школа, – сказала она, мгновенно сев к Цинциннату на колени, – и, тотчас все забыв на свете, погрузилась в новое занятие: принялась колупать черную продольную корку на блестящей голени, корка уже наполовину была снята, и нежно розовел шрам.
Цинциннат, щурясь, глядел на ее склоненный, обведенный пушистой каемкой света профиль, и дремота долила его.
– Ах, Эммочка, помни, помни, помни, что ты обещала. Завтра! Скажи мне, как ты устроишь?
– Дайте ухо, – сказала Эммочка.
Обняв его за шею одной рукой, она жарко, влажно и совершенно невнятно загудела ему в ухо.
– Ничего не слышу, – сказал Цинциннат.
Нетерпеливо откинула с лица волосы и опять приникла.
– Бу… бу… бу… – гулко бормотала она – и вот отскочила, взвилась, – и вот уже отдыхала на чуть качавшейся трапеции, сложив и вытянув клином носки.
– Я все же очень на это рассчитываю, – сквозь растущую дрему проговорил Цинциннат; медленно приник мокрым гудящим ухом к подушке.
Засыпая, он чувствовал, как она перелезала через него, – и потом ему неясно мерещилось, что она или кто-то другой без конца складывает какую-то блестящую ткань, берет за углы, и складывает, и поглаживает ладонью, и складывает опять, – и на минуту он очнулся от визга Эммочки, которую выволакивал Родион.
Потом ему показалось, что осторожно возобновились заветные звуки за стеной… как рискованно! Ведь середина дня… но они не могли сдержаться и тихонько проталкивались к нему все ближе, все ближе, – и он, испугавшись, что сторожа услышат, начал ходить, топать, кашлять, напевать, – и когда, с сильно бьющимся сердцем, сел за стол, звуков уже не было.