Нравы женщин-придворных в сравнении с минувшей эпохой не изменились — те же бесконечные интриги и та же откровенная проституция.
На европейских престолах ярких женских личностей в этом веке уже не заметно, кроме, разумеется, английской королевы Виктории, насаждавшей всеобщее благочестие и суровую неподвижность порядочных женщин в постели во время исполнения супружеских обязанностей.
XIX век характерен таким явлением, как бунтом благочестивой жены против серости бытия и скандальной погоней за призраком любви.
В предыдущие эпохи было по-иному: сексуально озабоченная жена изыскивала возможности получать необходимые ей удовольствия на стороне, оставаясь при этом женой и хозяйкой дома, хорошо понимая, что нельзя совместить несовместимое или объять необъятное, что у брака и пламенной страсти несколько разные свойства, которые вовсе не обязаны совпадать.
В XIX же веке появилась совсем иная тенденция. Со свойственной женщине непоследовательностью, она, выйдя замуж по расчету, с целью обретения стабильного и безбедного существования, с целью надежной и законной реализации своего материнского инстинкта, — через какое-то время вдруг осознает себя несчастной и обделенной любовью, а затем поднимает восстание против сложившегося порядка вещей.
Подобный типичный для этой эпохи образ отразили в своих произведениях два таких великих художника, как Лев Толстой и Гюстав Флобер, причем нужно заметить, что их героини заканчивают жизнь самоубийством.
Собственно, другого исхода и не могло быть: они попытались, вопреки реалиям и законам бытия, совместить мир действительный и мир иллюзорный, желаемый, а такие эксперименты всегда кончались трагически.
-------------------------------------------------------
ИЛЛЮСТРАЦИИ:
«То, что почти целый год для Вронского составляло исключительно одно желание его жизни, заменившее ему все прежние желания, то, что для Анны было невозможною, ужасною и тем более обворожительною мечтою счастия, — это желание было удовлетворено. Бледный, с дрожащею нижнею челюстью, он стоял над нею и умолял успокоиться, сам не зная, в чем и чем.
— Анна! Анна! — говорил он дрожащим голосом. — Анна, ради Бога!..
Но чем громче он говорил, тем ниже она опускала свою когда-то гордую, веселую, теперь же постыдную голову, и она вся сгибалась и падала с дивана, на котором сидела, на пол, к его ногам; она упала бы на ковер, если б он не держал ее.
— Боже мой! Прости меня! — всхлипывая, говорила она, прижимая к своей груди его руки.
Она чувствовала себя столь преступною и виноватою, что ей оставалось только унижаться и просить прощения; а в жизни теперь, кроме его, у ней никого не было, так что она к нему обращала свою мольбу о прощении. Она, глядя на него, физически ощущала свое унижение и ничего больше не могла говорить. Он же чувствовал то, что должен чувствовать убийца, когда видит тело, лишенное им жизни. Это тело, лишенное им жизни, была их любовь, первый период их любви. Было что-то ужасное и отвратительное в воспоминаниях о том, за что было заплачено этою страшною ценою стыда. Стыд перед духовною наготою своей давил его и сообщался ему. Но, несмотря на весь ужас убийцы пред телом убитого, надо резать на куски, прятать это тело, надо пользоваться тем, что убийца приобрел убийством.