Загорский, поужинав в штабе — ранний ужин или поздний обед, — возвращался к себе. В голове как-то легко и приятно, без тяжести, другим винам свойственной, бродило венгерское. Помещик князь Сапега прислал несколько бутылок этого благородного, густого, как масло, напитка генералу Столешнйкову.
Загорскому показалось душно в гостиной. Распахнул маленькое квадратное окно, и все-таки было душно.
Не проходило дня, чтоб не вспоминал он Веры. Но его воспоминания были столь же мучительны, сколь и бесплодны. Он думал о ней, как думают о близкой и дорогой покойнице. Он был уверен, что ее нет в живых, так как нельзя же исчезнуть, не оставив никаких следов.
Он знал по газетам, что с войною участились в больших городах кражи, убийства… Быть может, и бедная Вера стала жертвою этих кровавых гастролеров, наводнивших собою и преступлениями своими Москву, Петроград, Киев, Одессу.
Ему нечем дышать. Он пойдет в поле и будет долго бродить один, любуясь разноцветными вспышками австрийских ракет.
Надел фуражку, пристегнул шашку.
Тихо открылась дверь… на пороге знакомая фигура пани Войцехович в широкой блузке, темно-синей, в белых цветочках.
— Може, пану ротмистру, — она упорно звала его ротмистром, невзирая на две скромные унтер-офицерские нашивки, — запалить лямпу, юж цемно?
— Спасибо, пани Войцехович, я ухожу.
— На спацер?
— Да, хочу пройтись немного.
— А… — это «а» вышло чисто по-женски, неопределенно и мило.
И вся она показалась Загорскому интересной и милой в этих сумерках. Две недели живет он бок о бок с нею, поздно возвращаясь из штаба, слышит, идя через сенца, ее сонное дыхание, и все как-то не замечает в ней женщины. А сейчас, сейчас он вспомнил, как дрожит ее грудь под мягкими складками дешевой, такой «провинциальной» материи. Вспомнил белую шею, переходящую в твердый и чистый затылок с мягким пушком светло-золотистых волос. Он подошел к ней. Она стояла не шевельнувшись, опустив голову.
— О чем думает пани Войцеховйч?
— Так… — вздохнула.
— О муже? Он вернется…
— Когда-нибудь вернется…
Он взял ее руку, теплую, мягкую, уютную, как и вся пани Войцеховйч.
— Что же вы молчите?
— А что я имею говорить?
Он слышит ее дыхание, порывистое, горячее. Все ближе, интимнее прикосновение… В Загорском проснулся зверь, самец, которого глушил в себе несколько месяцев он, этот огрубевший на войне центавр, топтавший своим конем сожженную, окровавленную землю, носившийся в атаку, рубивший…
Он жадно схватил ее… близко, близко чувствуя всю, и поднял…
Она затрепетала, покорно отдающая себя целиком, и — женщина вся в таких случаях предусмотрительней мужчины: