– Вы не находите это непривычным? – несмело спросила она.
– Что именно? – уточнил Сезар, на мгновение забыв, что должен изображать разозленного тугодума, и тут же придав лицу возвышенно-брезгливое выражение.
– Эту… технику. Еще пятьдесят лет назад мы и не думали, что станем перемещаться из одного города в другой так быстро, а посмотрите на нас теперь! Механические чудовища с угольными брюхами ползают по стране туда-сюда, и никто этому уже не удивляется, – она еле заметно улыбнулась.
– Мадемуазель, пятьдесят лет назад на свете не было ни вас, ни меня. Когда мы родились, поезда уже существовали, и Франция – не самая прогрессивная страна.
– Я редко их вижу. По правде говоря, наш дом стоит достаточно уединенно, и я провела в нем всю жизнь. Отец приветствовал домашнее образование, а потому у нас с Мишелем всегда были учителя, которые жили в Мьель-де-Брюйере. Затем брат отправился учиться в Париж, а я так и осталась дома. Конечно, мы ездим с визитами к соседям и бываем в Марселе, но… я настоящая провинциалка, ваша светлость, и, наверное, кажусь вам безнадежно скучной.
Сезар еще раньше обратил внимание на то, что говорила мадемуазель де Греар с южным акцентом, но настолько легким, что он был почти незаметным в ее правильной речи, которую человек невнимательный мог бы принять за говор парижанки.
– А вы должны казаться мне иной? – осведомился виконт.
– Не знаю, сударь. Я… не понимаю, должна ли казаться вам какой-либо. Я растеряна. Отец поступил непонятно, и мне сложно это принять. Мне казалось, что он никогда не сделает нам с Мишелем… плохого.
– Возможно, он думал, что это добро.
– Я молюсь, чтобы так и было. Иначе придется признать, что отца я совсем не знала.
– А правда, – спросил виконт, – каков он был?
Тут Сабрина улыбнулась уже шире, с той мечтательной грустью, которая отличает воспоминания о дорогих людях.
– Великодушен. Честен. Иногда громогласен. Еще в юности он сломал ногу, неудачно упав с лошади, и всю жизнь сильно хромал, а потому не мог отправиться на военную службу, чего, мне казалось, тайно желал. Из него получился бы хороший офицер: наши слуги его боготворили, и потому в доме всегда царил идеальный порядок. Отец любил меня и Мишеля… Мишеля баловал больше, ибо тот сильно горевал, когда умерла мама, – брат хорошо ее помнит, а я вот нет. Но я была любимой дочерью. Отец утверждал, что подыщет мне самого лучшего жениха, которого я смогу любить. Неужели он… неужели он решил, что это будете вы? Не спросив вас, не узнав, и не спросив меня?
Сезар думал, что это именно так, и все, что говорила мадемуазель де Греар, утверждало его в сложившемся мнении. Старик, слегка выживший из ума и обожавший своих детей, решил устроить их счастье таким вот оригинальным образом. Не он первый, не он последний пытается с помощью документа, вступающего в силу после смерти, управлять маленьким кусочком мира живых. История знала массу подобных поступков, с пожеланиями причудливыми, как дорожки лабиринта, а иногда и вовсе непристойными.