— Ты правда хотел оказаться на сцене, чтобы все смотрели на тебя, да? Это обязательно произойдет, но не сейчас. Я сказал, что ты не готов, но на самом деле я тоже не готов. Мне нужно знать, как ты реагируешь на все, что от тебя хотят, а до этого еще далеко. О, не делай такое лицо; мне нравится этот период, когда еще так много предстоит о тебе узнать.
А когда вы узнаете все, то я стану вам неинтересен? Стерлинг не мог говорить, но слова все равно громко прозвучали у него в голове, и он задушенно замычал сквозь кляп и покачал головой.
Оуэн нахмурился.
— Что-то тебя расстроило? — Он ждал, но так как Стерлинг не двинулся с места, пожал плечами, хотя беспокойство все еще читалось на его лице. — Расскажешь мне об этом завтра, хорошо? Не забудь.
Лучше он попытается представить, каково это, оказаться полураздетым — или даже обнаженным — на полу посреди клуба. Оуэн будет возвышаться над ним, как в ту ночь над Кэрол, и делать что пожелает. И Стерлинг ему это позволит, позволит все, и они окажутся в центре всеобщего внимания — как на сцене.
— Так, — сказал Оуэн. — Давай займем тебя чем-нибудь более приятным, а? — Тон, которым он это произнес, непринужденный и уверенный, подсказал Стерлингу, что нужно приготовиться к боли, которой он ждал с таким нетерпением. Он очень хотел отвлечься.
Сначала его резко дернули за мошонку — это несомненно отвлекло, — а за этим последовала серия щипков в чувствительные места. Внутренняя сторона бедер, соски, впадинки у тазовых косточек, место, где шея переходила в плечо. Уже через несколько минут Оуэн заставил Стерлинга всхлипывать и вздрагивать, растеряв все мысли.
Ковер под ногами был мягким, воздух в комнате — очень теплым, потому что Оуэн никогда не позволил бы Стерлингу подхватить простуду, бархатное сидение под ягодицами — удобным… а искры боли, безжалостные и сильные, обжигали, сводя все приятные ощущения на нет.
Он закрыл глаза, когда Оуэн, что-то прошептав, отошел куда-то, и открыл, только почувствовав холод металла у своего соска. О боже, ему нравились зажимы, но в первое мгновение, впиваясь в кожу, они причиняли такую боль, с какой не могло сравниться ничто, из того, что делал с ним Оуэн. Боль, конечно, пройдет со временем, превратится в жжение, которое можно перетерпеть, но только до того момента, когда придется снимать зажимы, и тогда прилив крови к пережатой, набухшей плоти заставит его задыхаться.
Один сосок, затем второй — он сосредоточенно дышал, следя за Оуэном затуманенными глазами, не скрывая слез, потому что Оуэн никогда не запрещал ему плакать от боли или удовольствия. Когда можно было не сдерживаться, становилось легче. В руке Оуэна блеснуло что-то еще, и Стерлинг сморгнул слезы, чтобы рассмотреть что.