— Никак нет, ваше п-ство.
— Про Якутскую область слыхал? — еще выше взял ноту дребезжащий генеральский голос. — Нет? Так вот я тебя, мерзавца, туда лет на пять провожу — ты узнаешь! Станичный со-циа-лист!.. Да знаешь ли ты, что такое социалист?..
Сергунька молча глядел глупо вытаращенными глазами в лицо генерала.
— Отвечай!
— Не могу знать, ваше п-ство…
— М-малчать! Я из тебя эту пыль выбью!..
Генерал судорожным движением сжал в кулаке Воен-нов красноречие и раза два сунул концом книжки в лицо станичнику-социалисту, который продолжал стоять в застывшей позе, навытяжку. Сергунька слегка вздернул головой, как лошадь, которой рассерженный хозяин ткнул кнутовищем в челюсть, — и на одно мгновение увидел группу офицеров, стоявшую в дверях залы, а за ними широкие, свесившиеся с потолка зеленые лапы филодендрона. Не было видно атамана, но злорадную, торжествующую близость его Сергунька чувствовал горящей от стыда левой щекой, и хотелось крикнуть ему в отчаянии:
— Вор, верни украденное просо в общественный магазин!
— Станичный социалист!.. а?.. Грамотей!.. Чем бы заниматься военными играми, конскими ристалищами, чтобы японец опять не наквасил нам морды, он — за книжку!.. Ах-х ты!..
«Вся радость моя и утешение мое — книги!» — кричал голос внутри Сергуньки, но испуганно безмолвен был язык.
Генерал, по-видимому, выпустил весь заряд гнева, остановился и несколько мгновений грозным взглядом гипнотизировал Сергуньку. Потом крикнул:
— Пошел вон, с-скотина! Атаман, замкни его в холодную!..
Из станичной каталажки на другой день Сергунька слышал пьяные песни, крики «ура», топот пляски на площади: генерала проводили благополучно, и с радости атаман поил вверенных его власти обывателей. Торжество было шумное, широкое, хвастливое. Подвыпившие старичишки льстили ликующему начальнику, клялись в верности, умиленно бормотали об его добродетелях, бранили врагов и смутьянов, которые за непочитание власти сидят за железной решеткой. В каталажку к Сергуньке приходили мать и Ульяна, обе выли, упрекали и, как о решенном деле, говорили, что угонят теперь Сергуньку в Сибирь за волшебные книги.
Мучительно долго тянулся день. Ночью светил в разбитое окно месяц, на черном полу лежали белые пятна, косой узор решетки расписал их причудливыми фигурами, и в усталую, униженную, жестоко оплеванную душу сошел покой, новые, неожиданно-радостные мысли явились вдруг, отодвинув жгучее ощущение стыда и позорной обиды: не он один, Сергей Безпятов, терпел за правду, за слово свободное, смелое, — и вот оно, счастье, счастье тернистое, скорбное и возвышенное, гордое счастье борцов без надежды на близкую победу… Их длинный, величавый ряд теряется в тумане веков. Нет доблестней армии и нет почетнее! И вот, в ее рядах последних, в арьергарде, идет теперь и он, Сергей Безпятов, безвестный, маленький и темный обыватель неведомого, глухого уголка земли родной… Это ли не счастье, это ли не радость, широкая, многозвучная, в груди, переполненной занимающейся песней?..