Лактион и Муравин курят долго, сосредоточенно, и на лицах у обоих лежит деловитое выражение.
— Земля… К земле тоже, брат, приложение требуется, — говорит Муравин.
— Не без этого, — хладнокровно отвечает Лактион: — а все-таки на твоей точке легче: хлеб свой, не покупной, арбуз — свой, капуста, огурец, картофь, всякая малность[2] — не с базара… А это имеет свою приятность…
— Хлеб свой? А почем он приходит, свой хлеб?
— Ну, почем?
— Вот с четырех десятин обмолотил пшеницу, двадцать одну меру навеял… Двадцать одну! Да какая пшеница? Озадки, а не зерно…
— Да ведь это год такой…
— То-то… год!.. Теперь прикинь: пахота скажем 6 рублей, заволочить 5, это одиннадцать? Скосить, в копны сложить, перевезть, обмолотить — клади хоть три с полтиной, на худой конец… И, концы в концов, почем же мне пуд обойдется, при моей-то земле?..
Муравин победоносно, упрекающим взглядом упирается в лицо Лактиону. Лактион молчит. Возразить нечего.
— Концы в концов, земля-то и у тебя есть, а вот бросил же ты ее и пошел с топориком…
— Да у меня сколько ей, земли? — Лактион сразу теряет хладнокровие и нервным жестом отбрасывает цигарку, предварительно затушив ее на ладони. — У меня земля!? Это пятнадцать-то сажен!.. У вас скотинка-то по степе ходит, а у нас — держи ее на привязи! Курица — на приколе! На цыпленка попону надень, чтобы чужую грядку не клюнул… Вот какое количество земли у меня!..
Лактион волнуется, жестикулирует с необычной для него резкостью и сердито смотрит на Муравина. Муравин, сложив руки на толстом, опустившемся книзу животе, недоверчиво улыбается и качает головой.
— Пятнадцать сажен! — довольным, почти гордым тоном повторяет Лактион, лишний раз подчеркивая степень своей обделенности.
— Пятнадцать! — изумляется Муравин. У него, с двумя сыновьями, три казачьих пая, по 4¾ десятины каждый.
— Истинное слово!..
Муравин разводит руками:
— Диковинное дело… пятнадцать сажен!.. А у других целые брынские леса, луга, степя…
— И на что? — скорбным, стонущим голосом подхватывает Лактион: — приехать раз в год, прогуляться с ружьем, прокатиться для разгулки время, — только и всего!.. А потом опять скроется…
— Чем же этот ваш народ дуется?
— Выше сбруи, брат, не прянешь… Дуются…
— Давно бы штурмой надо идтить, — говорит легкомысленным тоном Муравин.
Лактион грустно усмехается.
— У нас землемер двум семьям лучшую землю вырезал, — ну, мужики наши и пошли на штурму… Однако, как солдат пригнали да как ахнули они из винтовок, — куды кто и делся! Вот она, штурма-то…
Оба долго молчат. Зной ли или раздумье окунают их в глубь безмолвия, — не угадать. В горячем воздухе разлит мерно жужжащий звук пилы. Плотник Матвей, стоя на зыбких подмостках, бьет деревянной чекушей по бревну. При каждом ударе громко крякает нутром: гек! гек! И кажется, что этот звук должен придавать особую силу его ударам. Рубаха на спине у Матвея взмокла и потемнела, штаны широко прорваны сбоку по шву.