Асунсьон родилась в Мексике, но Куагач она считала своим домом, тем местом, где она и должна находиться. В своей жизни она повидала не так уж много: с Малачи находилась с шестнадцати лет, на острове — с восемнадцати и любила его больше всего на свете. Остров вошел в ее плоть и кровь. Но, возможно, она все же думала о материке, так как Анджелина заметила, что ее речь изменилась. В ней появились такие выражения, как «мы могли бы» и «если бы мы», причем Анджелина знала, что слово «мы» относилось только к ним двоим. Однажды она нашла адресованное Асунсьон письмо из женского приюта в Глазго с благодарностью «за запрос». Это письмо заставило Анджелину еще сильнее беспокоиться из-за Малачи. Уж если Асунсьон хочет бежать отсюда, значит, здесь действительно есть чего бояться.
Но тут, как раз в тот момент, когда Анджелина думала, как бы ей расспросить мать обо всем, случилось нечто такое, из-за чего все изменилось.
«Диос тьене сус мотивос, диос тьене сус мотивос…»[28]
Все началось с небольших родинок на коже Асунсьон — словно она попала под струю перца. Затем появились бородавки — бледно-коричневые наросты, которые свешивались с ее подбородка, словно ягоды. Она все время их теребила, словно пыталась оторвать. Один висок начал разрастаться, родимое пятно словно распространялось под кожей и вскоре закрыло полглаза, а потом неожиданно для всех у нее на позвоночнике возникли бугры, как у ящерицы, — Анджелина видела их под вышитой блузкой, когда мать выкладывала в кастрюлю резаные помидоры и перец. По ночам она слышала, как Асунсьон плачет. Она забирала из кабинета манифесты ППИ, касающиеся смерти и исцеления, и, лежа в постели, Анджелина слышала, как при лунном свете ее мать, словно ведьма, бормочет длинные литургические фразы. Днем она пристально смотрела на руки матери, вымазанные в муке и рубленом мясе, смотрела, как та вытирает лоб тыльной стороной ладони, стараясь не испачкать лицо. Никто ей этого не говорил, но она и сама знала, что скоро ничего подобного больше не увидит.
В конце лета, когда леса оделись в багряный убор, он увез ее на материк… Асунсьон уже не спала, когда Анджелина спустилась вниз и, завернувшись в одеяло, сидела у открытой двери, за которой сиял новый день. Увидев дочь, она улыбнулась: «Иди сюда, миха».
Анджелина подобралась к ней поближе, взяла мать за руку и снизу вверх заглянула ей в лицо. Асунсьон достала распятие и подняла его вверх.
— Я всегда надеялась, что смогу передать своему ребенку не только это, — сказала она. — Не показывай его отцу.
Она обняла дочь за плечи, и они сидели, глядя на свои ноги в открытых сандалиях — у Анджелины они розовые, у Асунсьон — серые. На песок скатилась слеза, но никто ее не заметил. От матери как-то странно пахнет, подумала Анджелина — от нее идет сладковатый запах разложения, как от мертвых цветов в вазе. Так они сидели около часа, Асунсьон тихо плакала, потом с сумкой в руках к ним спустился Малачи, окинул их равнодушным взглядом и произнес: «Пора».