льшую часть своего детства, но отлично помню все, что происходило в Ронсево, как будто это было вчера. Я даже помню собаку, подхватившую чесотку. Отец, приезжавший к нам на выходные, отвел ее за сарай по соседству с домом и привязал между бочками. Потом пошел за ружьем — старым, доставшимся ему по наследству — и, вернувшись, без всяких церемоний застрелил собаку. Когда, уже повзрослев, я заговорила об этом случае с дядей Филиппом, он сказал, что не припоминает ничего подобного.
— Тебе было всего лишь три года! Как ты можешь это помнить?
Кристелль об этом тоже не помнит. Но меня этот случай потряс настолько, что остался в памяти. Меня поразила не столько смерть собаки, сколько жестокость отца.
С нами отец также бывал грубым. Он был красивым мужчиной, невысокого роста и благодаря езде на велосипеде довольно крепким. Большую часть времени он довольствовался тем, что кричал на нас, однако если ему возражали, то тут же терял хладнокровие. Он не просто повышал голос, но и распускал руки, а его оплеухи были тяжелыми. Когда он бил нас, то размахивал руками, словно ветряная мельница крыльями, и порой казалось, что он принимает наши головы за боксерскую грушу. Однажды он задал Ричарду такую трепку, что сбил его с ног. Мой брат с криком упал на землю и, оглушенный, лежал несколько минут. Вот это взбучка! Следует сказать, что мы с Кристелль держались от отца подальше: по сравнению с его ударами шлепки бабушки напоминали ласковые прикосновения.
Отец был способен и на ласку, но ее я боялась еще больше, чем его кулаков. В двенадцать лет у меня был псориаз, ужасно неприятное заболевание кожи: моя спина стала зернистой и покрылась красными пятнами. Чтобы облегчить ужасный зуд, я чесала ее ножом. Однажды отец, понаблюдав за мной, сказал:
— Ну хватит! Посмотри, у тебя уже кровь идет! Я возьму «Биактоль», он более эффективен.
Я пошла за ним в ванную, где он заставил меня полностью раздеться. Несколько дней спустя он возобновил процедуру. На этот раз спиной лечение не ограничилось. Добравшись до плеча, отец провел рукой по моей шее, а оттуда к горлу и подмышкам. Я была довольно крупной для своего возраста, и к одиннадцати годам эта преждевременная зрелость проявилась в женственных формах. Но все-таки я была ребенком и не представляла, как вид моего тела может подействовать на мужчину, а тем более на отца. Сеансы нежности повторялись снова и снова. Я боялась оставаться с отцом наедине, поэтому поспешно раздевалась, чтобы все побыстрее закончилось. В конце концов я поняла, что его прикосновения неприличны, но ничего не сказала: он был моим отцом, и у меня не было выбора. Однажды вечером, все также в ванной, он растирал меня крепче, чем обычно. Я попыталась увернуться, и отец процедил сквозь зубы: