Не позволил ли он себе отвлечься? Не захотел ли он, ведя машину, разглядеть получше какую-нибудь деталь рисунка, который он положил рядом с собой? Не было ли у него приступа печали, которая возвращалась к нему каждый раз при воспоминании о моей матери? Спустя немного времени после отъезда его машина, двигаясь вдоль обрыва при выезде из Вильфранша, сделала резкий поворот, врезалась в кедр и свалилась в овраг. Его труп нашли среди камней и обломков. И этот рисунок, чудом уцелевший — разбилась только рама, был молчаливым свидетелем его агонии. Когда мне его восстановили, он был немного запачкан кровью, так что уже нельзя было разглядеть лица женщины перед портиком. Радость и легкость закончили свой путь в груде металла. Смерть в этот день была кровавой аллегорией лета, это было последнее, что видел мой отец перед тем, как покинуть мир. С тех пор я не доверяю лету. Мне кажется, что ему более, чем другим временам года, свойственна трагедия.
Аврора предпочла мне Кантёлё? Вздор. Ну, в самом деле, что могло заставить ее к нему вернуться? Деньги? Я не мог в это поверить. Любовь? Еще менее вероятно: этот человек не из тех, в кого влюбляются. Не доказала ли это Аврора в первый же день, избавившись так охотно от браслета, его подарка? Этот Кантёлё, насколько я знал, был скользким типом, уже провернувшим несколько мерзких авантюр. С чего ее вдруг к нему потянуло? Вернее всего, там что-то крылось… Тайна? Шантаж? Желание быть более свободной в связи, где любовью даже не пахнет? Я не понимал. Тот, кто причиняет нам боль, всегда становится для нас загадкой. Идя по улицам, освеженным ливнем, я пытался привести свои мысли в порядок. Во-первых, Орсини вполне мог и соврать. Он врал без конца — так говорил мой отец, которого это раздражало. Но зачем бы ему говорить со мной об Авроре? Предположим, Аврора сказала Кантёлё, что хочет от меня уйти, — это вполне можно понять: бывает, что женщина откровенна с бывшим любовником. Банкир мог затем похвастать своей победой перед Орсини. Который, в свою очередь, не мог удержаться, чтобы не передать мне эту сногсшибательную новость! Эти рассуждения, смешанные с неясными страхами, жалили меня, как осиный рой.
Только встретив и потеряв Аврору, я постиг нищету покинутого любовника, который теряет не только человека, ради которого жил, но и ту часть себя, которая была отдана ушедшему. Это второе испытание меня разрушило более незаметно и постепенно, чем первое. У меня внезапно появилось ощущение, что мое живое, бьющееся сердце вынули из моей груди. Я барахтался в трясине, зная, что привычная твердая земля где-то вдали. Я был одержим, как бешеный, тем, что нельзя было ни восстановить, ни заменить.