Драма разыгралась в конце лета. Из-за художника, который был мужчиной пылким и обольстительным. Моя мать, которая, должно быть, мечтала о другой жизни, поддалась его обаянию, тогда как его кисть отразила ее отсутствующий взгляд. Они сбежали утром, никого не предупредив, кроме Орсини, который им не препятствовал. Поцеловала ли она меня перед тем, как уехать? Было ли у нее время объясниться или только оставить письмо? Что я тогда заметил из всего этого? Спустя немного времени выяснилось, что она погибла со своим любовником при неясных обстоятельствах. Отец делал вид, будто во всем винит Орсини. Потом он стал винить себя. Эта драма его доконала.
Я почти ничего не знал о моей матери, кроме того, что мой отец ее обожал и что у нее был капризный характер. Отец никогда не упоминал о ней в моем присутствии. Он презирал чувства, которые она вызывала в нем. Он даже предпочитал ее ненавидеть, потому что со дня на день она могла покинуть его со мной. Эта измена, как некий обряд, тайно объединяла нас. Иногда мне не хватало моей матери — как лакомства, которого я никогда еще не пробовал. Я осыпал ее упреками. Потом я восхищался ее верностью страсти. Или равнодушно отодвигал ее в эпоху капоров и засушенных фиалок. Я знал, не придавая этому большого значения, что она дала мне первый урок одиночества. И благодаря ей я усвоил, что есть женщины, которые дают жизнь перед тем, как исчезнуть.
Море все делало проще. Мое тело вновь обретало гибкость. Я снова плавал с рассвета в волнах, которые, должно быть, катились до залива Рапалло и, может быть, до пляжа Гранд-отеля. Одно за другим, притянутые солнцем, возвращались мои настоящие впечатления. Я приветствовал возвращение этих, таких ненадежных, союзников. Было ли это началом выздоровления? Я этому не верил. Я знал, что некоторые болезни обставляют свой уход как ритуальное действо. Будто скверные актеры, которые выходят на поклон, пока в зале остаются те, кто готов аплодировать.
Временами я чувствовал себя почти трусом, убегая от моей боли, и хотел удостовериться в ее побеге. Я думал об Авроре изо всех сил. Я бередил мою рану. Но видел, что она затянулась. Я испытал себя еще два или три раза. Я упорно сосредотачивался на Авроре. Но тоски уже не было. Тогда я воображал реалистичные и жестокие картины: как Аврора ласкает мужчину, или ведет с ним похабный разговор, или целует его взасос. Но тоска не возвращалась — должно быть, сбилась со следа.
Утром, купаясь, я даже подумал, что с этим покончено, что я освободился, и я уже не церемонился с моим несчастьем. Я его дразнил, как зверя, который был способен растерзать меня, но теперь, судя по всему, уже не страшен. Любовь, думал я, есть самая настоящая фикция. Нельзя принимать всерьез ни ее, ни вызывающий ее предмет, ни мучения, которые причиняют нам ее капризы. Значит, любовь — только песок и ветер? Всегда ли плохо соприкосновение с ней? И есть ли какая-нибудь реальность, которая не исчезает, как капля воды на раскаленной поверхности?