Впервые после гибели отца у меня появилось желание побывать на его могиле — оттого ли, что мне только что рассказали, от удивления, что он замешан в мою историю, от сдержанной стыдливости? Это сыновнее желание меня обескуражило. Я был смущен, явившись к этому человеку, чье наследство я с удовольствием проматывал. Но мертвые нас не упрекают. Только мы иногда упрекаем себя как бы от их имени.
Впрочем, намека Анжелики было достаточно: мой отец, как и я, страдал из-за женщины, любимой и исчезнувшей. До сих пор мое несчастье представлялось мне уникальным. И я даже не понял, что это страдание, которому мне было так необходимо придать смысл, может возродить меня. Было ли это то, что я чувствовал, когда моя мать сбежала? Мне было стыдно прибегать к таким примитивным средствам. Но до чего не дойдешь, когда страдаешь! И зачем бы мне отказываться от анализа обстоятельств? Я вспомнил поток неясных эмоций, которые захлестнули меня с появлением Авроры. Это зеркало, которое создало у меня впечатление, будто я ее знаю. Этот поток, который в ее присутствии увлекал меня к давно покинутому берегу Выходит, эта женщина одним своим существованием могла бы вернуть меня в мое прошлое? Как было бы приятно думать, что я любил ее за это. И что поэтому я должен был ее потерять. Мой ум, увы, был устроен так, что у меня даже на это не хватало наивности.
Я сидел под фиговым деревом. Неверующий, я молился за моего отца, но думал о себе. В этой тоске, вызванной ушедшими женщинами, с которой я должен был смело бороться и которую я так часто воспринимал как оскорбление, нанесенное мне одному, я неожиданно почуял дух соучастия и сговора. И этот мужчина, от которого я держался на расстоянии, приблизился вдруг ко мне, живой, чувствующий. Он понимал меня. Он, может быть, завещал мне больше, чем свои коллекции — свою манеру страдать и любить. Он защищал меня. Я хотел бы с ним поговорить. И я хотел бы, чтобы он меня узнал как можно ближе.
Аврора уходила из моих мыслей постепенно. Сначала ее лицо. Потом жесты. Потом тело. Туман похищал ее у меня. Она постепенно в нем растворялась. Я уже мог смотреть на церковь, не вспоминая о той, где я впервые увидел ее слезы. Ходить по улицам, не испытывая желания, чтобы она появилась и взяла меня за руку. Плавать, не боясь, что она уже не ждет меня на пляже. Мое наваждение откатывалось, как волна. Мое любопытство набиралось терпения. Тонкая петля тоски больше не душила меня без причины, когда я выходил из воды. С каждым днем я все слабее ощущал эти рубцы — будто они остались на чьем-то чужом теле.