— Вы знаете, Аврора обожает оперу. Она была восхищена… Но через несколько дней ей это надоело, и она ушла. — Он откровенно смеялся. — Эта девица неисправима! Она любит только уходить… — Он понял, что мне это вовсе не кажется забавным, и удивился: — Вы, значит, были влюблены?
И тогда мне показалось, что он смотрит на меня так же, как ранее, узнав, что я нигде не работаю. Любовь, как и безделье, была для него, должно быть, смертным грехом.
Кантёлё был мелкий хвастунишка. У него был порочный рот. Его взгляд скользил так, что я в течение всей нашей беседы так и не смог определить цвет его глаз. Видение его тела, сплетенного с телом Авроры, меня не оставляло. Он рассказал мне ужасные вещи, как совершенно обычные. Потом, восприняв мое беспокойство как знак того, что он взял надо мной верх, расхрабрился:
— Вы знаете, Аврора мне подчиняется… Она обожает уходить, но в итоге всегда возвращается ко мне. Ах, как я люблю покорный взгляд Авроры, когда она возвращается! Я тогда ей дарю драгоценности — она не знает, что они фальшивые. Таким образом, никто не остается в дураках…
Я мог бы его убить. И может быть, отважился бы на это, если бы Анжелика, которая, должно быть, все наблюдала, не подошла, чтобы нас развести.
— Идите сюда, — сказала мне она, — вам сейчас лучше поразвлечься…
Она мне указала на группу молодых женщин. Без сомнения, это были новенькие: в их движениях еще была некоторая скованность. Одна из них мне улыбнулась. У нее было мягкое и грустное лицо. Анжелика нас познакомила. Ее звали Дорис. Она посещала театральные курсы. Мне показалось, что она может быть нежной, несмотря на свою красоту, и этого хватило, чтобы я счел ее привлекательной. На ней была длинная юбка с разрезом сзади, которая сидела на бедрах, будто ожидая, когда же ее задерут, как театральный занавес, держащийся на подхватах. Она была любезна — но без приторности. После принятого обычного разговора она, как несколько месяцев назад Аврора, спросила меня, достаточно ли я богат. Должно быть, у подопечных Анжелики это было правилом.
Любовь заставляет воображать, будто знаешь любимого, тогда как презрение к тем, кого не любишь, позволяет, как ни грустно, лучше разглядеть, что они представляют собой. Именно так я воспринял намеки Кантёлё. Для него Аврора была только платной девицей, и ему бы в голову не пришло взглянуть на нее по-другому. Поэтому и потому, что ум его был устроен грубо и просто, он, несомненно, имел о ней более точное представление. Он описал мне женщину, которую я не знал. И его слова вульгарными и грубыми штрихами перечеркнули образ, в котором я видел лишь чудесную грацию.