Эфенди пристально посмотрел мне в глаза.
— Вроде того, — он опять говорил почти без акцента.
— А сколько ждать?
— Сколько надо.
— Очень любезно с вашей стороны. А кроме как ждать, мы еще что-то можем делать?
— Гулять. По этой улице. Не дальше.
— А снимать?
— Нет.
— Но вы же в машине не возражали?
— В машине вы были со мной. А так — нельзя. Вы нам здесь живые нужны.
— В течение какого времени?
— Ты мудак?
— Нет, я корреспондент. Хотя как корреспондент я, конечно, мудак. Был бы не мудак, снимал бы сейчас открытие нового магазина Гуччи на Тверской.
— У тебя иногда бывают хорошие шутки. Редко, но бывают. Значит, ты не мудак.
— Спасибо, эфенди.
— Ты нам нужен живым. А сколько мы все здесь проживем — вопрос не ко мне, к Аллаху.
— Оптимистично.
— Ждите Джабраила, салям.
Мы вошли в дом. Это была не сакля — именно дом. Большой, добротный. Мне живо представился подвал, а там — ходы, ходы, бомбоубежище, бетон. Многие «КамАЗы», которые мы видели, были покрыты густой цементной или бетонной, я не очень разбираюсь, пылью.
Сели за стол. Дед поставил большую миску с вареной бараниной (откуда это у них все берется с такой скоростью?), хлеб, кружки, чайник. Утолив первый голод нехитрой трапезой, я решил навести справки. Начал очень тонко и дипломатично:
— Дедушка Шамиль, скажи, ты — ваххабит?
— Я? Вахабыд. Ми всэ тута вахабыд. Я раншэ парторг автокалонны был, а тэпэр — вахабыд.
— Надо же, как интересно. А почему ты ваххабит?
— А как жэ? У нас папробуй быт нэ вахабыд. Вахабыд — это пэнсыя, мука, баран, а нэ вахабыд — падыхай в канавэ. Эта эсли старый. А эсли маладой и нэ вахабыд — падыхай у стэнкы.
— Это в смысле — расстреляют?
— Растрэлают. Многых парастрэлалы. Нэлзя не вахабыд.
Интересная, исчерпывающая политинформация от бывшего парторга автоколонны.
— Дедушка Шамиль, я вот, знаете ли, не ваххабит, мне у вас покурить можно?
— Пакурыт можна — ва дварэ.
Вышли все трое. И вдруг! О чудо! Во дворе колодец, а у колодца — представьте себе — лет семнадцать, лиловое платьице чуть ниже колен, голые смуглые икры, босые, чуть грязноватые ножки в резиновых шлепанцах-вьетнамках и — о верх эротизма!!! — ободранный, еле заметный… педикюр!!!
Я ПОЛЮБИЛ!!! Кто бывал в таких ситуациях — тот меня поймет.
— Это — мое! — шепнул я Стасу. Очень строго шепнул. — Только подойди к ней — убью!
— Вас понял, командир.
Она заметила нас. Покраснела. Метнула на меня быстрый взгляд (или мне только так показалось?) и скрылась за дверью какой-то подсобки.
У меня дрожали колени. Вот она — фронтовая любовь! Это не только в кино бывает. Вокруг смерть, страдания, ты не знаешь, сколько тебе еще отпущено дней, а может быть… минут, но ты дрожишь не от страха, ты дрожишь (простите меня, влюбленный человек склонен изъясняться пошловато), так вот, ты дрожишь в сладкой истоме, в твоей голове роятся самые безумные планы… Ты не соображаешь, что делаешь.