Спектакль шел своим чередом, без сучка без задоринки. У суфлера работы было немного. Режиссер, пан Генрик Летынский, так вымуштровал актеров, что роли знали назубок. Теперь он крутился за кулисами и следил за представлением то справа, то слева. Забегал он и с середины, что-то отмечал в блокноте. Директор Голобля первую половину спектакля провел в своей ложе на левом балконе. Потом спустился вниз и второе действие смотрел из-за кулис.
Наконец подошла последняя сцена спектакля. Петр Марский, исполнитель роли Рено-Пикара, называет фамилии всех членов организации, погибших в борьбе с врагом. Когда прозвучало имя Кастиля, Бася, то есть Мари-Октябрь, согласно тексту, схватила лежащий на столе пистолет и с расстояния примерно двух метров выстрелила в сидящего Зарембу — Ружье, целясь в левую сторону груди. Грянул выстрел. Мне сразу почудилось что-то неладное. Какой-то миг я видел удивление на лице Мариана Зарембы. Потом актер как-то странно, чересчур мягко соскользнул на пол. Это само по себе было отступлением от режиссерской концепции: после выстрела Заремба должен был откинуть голову назад и застыть полулежа в кресле.
К своему ужасу, я вдруг заметил, что на его белой рубашке, слева, там, где сердце, быстро разрастается красное пятно. Я понял: случилось что-то страшное. Конечно, сначала мне не пришло в голову, что я стал свидетелем убийства. Я просто подумал, что у холостого патрона был сделан твердый пыж, который ранил Зарембу.
Я стоял в правой кулисе. Пьеса не кончается выстрелом в предателя. После этого Мари-Октябрь бросает пистолет, берет трубку и звонит в полицию, чтобы признаться в убийстве. Кюре Ле Гевен — Адам Лисовский, поначалу возражавший против странного следствия и самосуда, выхватывает у Мари-Октябрь телефонную трубку и сообщает полиции, что «какой-то человек покончил с собой». Это последние слова в пьесе.
Бася, моя жена, игравшая Мари-Октябрь, после выстрела, как полагается по тексту, сняла трубку. Но я подскочил к стоявшему поблизости машинисту и крикнул: «Немедленно занавес».
Занавес опустился. Раздался гром аплодисментов. Публика не заметила, что произошло на сцене. Актеры стояли в удивлении, не понимая, почему я не дал закончить спектакль. Машинист, услышав овации, хотел, как всегда, снова поднять занавес, чтобы актеры раскланялись и поблагодарили зрителей за внимание. Я остановил его и распорядился «занавес не поднимать, пусть актеры выйдут на авансцену».
Только теперь Бася заметила, что Заремба все еще лежит на полу, а из раны течет кровь. Она бросилась к раненому, опустилась на колени и пыталась приподнять его. Я тоже подошел, расстегнул рубашку, и все сомнения исчезли. Чуть ниже левого соска виднелась маленькая круглая дырочка. Я был на войне, потом участвовал в Варшавском восстании и видел много таких маленьких дырочек. Мне стало ясно, что это не царапина от твердого пыжа, а настоящее пулевое ранение. Я понял, что жить Зарембе осталось считанные минуты. С такого расстояния Бася не могла промахнуться. Она всадила пулю чуть ли не прямо в сердце.