— Ну чего там?
— Не понимаю. Кровищи столько, словно его кто в ней искупал, а на теле ни единого пореза, только шишка на затылке.
— Чего непонятного, сам себя и искупал, только кровь та вражья, — это кто-то третий, но тоже голос очень знаком. Точно, Соболь. А те двое, Зван и Кот.
— Ну чего нашли!? — Ага, это Куница.
— Не ори. Не видишь что ли, нашли. Похоже его только по голове и приласкали, но знатно так, ишь слова сказать не может, только мычит да стонет.
— Ну чего ты, дубина! Переворачивай, захлебнется!
Боже, ну чего так кантовать, стон захлебывается, так как вверх по пищеводу устремляется содержимое желудка, но он уже на боку и рвотная масса истекает на землю. Еще несколько спазмов, и дышать становится значительно легче.
— Глаза, — голос едва слышен, с хрипом и придыханием, говорить трудно, каждое слово отдается дикой болью в голове, а голоса окружающих и вообще звуки становятся нереально громкими и четкими, настолько, что боль эта буквально вскипает.
— Чего глаза?
— Дурень. Лицо ему омойте. Не видишь, кровь запеклась да веки слепила, — а этот голос совсем не знакомый, но его слова звучат для Виктора как музыка, хотя громкий голос и отдается пульсирующей болью.
На лицо полилась прохладная вода из фляжки. Струйки воды с лица протекают в волосы, принося слабое, но облегчение. Кто-то аккуратно мокрой тряпицей трет лицо. Ощущения какие-то смешанные, с одной стороны каждое прикосновение отдается болезненными толчками в затылке, отдаваясь в лоб и глаза, которые нестерпимо режет, но с другой, несколько смягчает неприятные ощущения.
— Чего тут столпились?
— Да эвон, господин десятник, Добролюба охаживают.
— Жив, стало быть, ваш Вепрь.
— Ты дядя, проходи давай, и кличку эту звериную, чтобы мы боле не слышали, не то и спрос учинить можно, — видно, что Зван сам чуть не рычит от злости, наверняка сейчас злым взглядом буравит стрелецкого десятника. Виктор сразу его опознал, тот был неподалеку во время боя, да и раньше встречались не раз.
— А как его еще величать-то? — Ничуть не смутился старый вояка. — Ты бы видел как он тут бился, чистый зверюга. Я сколь служу и в боях бывал не раз, а только такого ни разу и не видел. Все уж отошли из рва, а энтот посреди ворога орудует так, что те к нему и приблизиться боятся, сам в одиночку на десяток кидался, словно ему и сам черт не брат. Совсем осатанел.
— Все одно не смей. Не любо ему то имечко.
— Зван.
— Тут я атаман.
— Оставь.
— Ага, им только попусти…
— Не кричи… Больно.
— Ага. Молчу, — это уже тихо, едва не шепотом.
Голоса и впрямь прекратились. Наконец запекшаяся кровь размякла и ее смогли счистить с ресниц. Все это время пытавшийся разлепить веки Виктор наконец сумел распахнуть один глаз, не дожидаясь пока оботрут влагу. Едва он это сделал, как тут же получил целый букет неприятных ощущений. Ударил нестерпимый свет, оказывается все еще стоял белый день и солнышко весело сверкало на небосводе, тем же, чтобы отвести его в тень парни не озаботились. Попала и вода с сором, что вкупе с сотрясением мозга было очень неприятно, настолько, что он тут же застонал. Захотел было просто зажмуриться, но соринки в глазах заставили часто заморгать, от чего открылся и второй глаз, а неприятные ощущения тут же удвоились.