— Я немного забылся, будто увидел сон наяву, — сказал он, и сердце его при этих словах сильно забилось.
Откуда у него взялись эти слова? Как хорошо они объяснили, почему он умолк и разговор прервался. Произошло чудо. Никогда еще он не выражал возвышенной мысли такими возвышенными словами. Но ведь он раньше и не пробовал этого. Так вот в чем дело! Этим и объяснялось все. Он никогда не пытался это сделать. А Суинберн, и Теннисон, и Киплинг, и все остальные поэты — те пробовали. Он вспомнил свой очерк «О ловле жемчуга». До сих пор он не осмеливался браться за крупные вещи, выразить то чувство красоты, которое горело в нем. Но в этом очерке будет иначе. Его буквально ошеломляла мысль о той бесконечной красоте, которую можно в него вложить; его воображение опять охватил необыкновенный порыв, и он стал спрашивать себя, почему бы ему не воспеть эту благородную красоту в стихах, как другие поэты? А вот еще тема — таинственный восторг, высокая духовность его любви к Рут. Почему бы ему не воспеть свою любовь, как это делают другие поэты? Если они воспевали любовь, то и он сумеет! Черт возьми!
Вдруг он с ужасом заметил, что, увлекшись, произнес последние слова вслух. Кровь бросилась ему в лицо, так что даже бронзовый загар исчез под румянцем стыда. Он весь вспыхнул, от корней волос до красной черты на шее.
— Простите… Извините, я… я задумался, — пробормотал он.
— А вышло, точно вы произнесли заклинание, — мужественно проговорила она, почувствовав, однако, что внутри ее что-то словно съежилось и спряталось далеко-далеко. До сих пор мужчины никогда не произносили таких слов в ее присутствии. Она была глубоко шокирована, и шокирована не только из-за своих принципов и воспитания. Словно в душу ее, до сих пор жившую как бы в тихом саду, защищенном и укрытом, ворвался резкий ветер.
И все же она простила его, сама удивляясь, как легко ей это сделать. Почему-то она чувствовала, что его простить нетрудно. Ведь он не получил такого воспитания, как остальные ее знакомые молодые люди, и притом так старался исправиться, и далеко не безуспешно. Ей и в голову не приходило, что ее расположение к нему может быть вызвано какой-нибудь другой причиной. Она уже испытывала к нему нежность, сама того не зная. Да и откуда ей было знать! Она дожила до двадцати четырех лет спокойно, не ведая, что такое любовь, и не умела сама разобраться в своих чувствах; не испытав еще любви, она не могла понять, что это любовь, наконец, загорелась в ней.
Мартин опять принялся за свой очерк о ловле жемчуга. Он давно уже окончил бы его, если бы так часто не отрывался, чтобы писать стихи. Это были все любовные стихотворения, на которые его вдохновила Рут. Но ни одного он так и не окончил. Трудно было ожидать, чтобы он в один день научился воспевать любовь в красивых стихах. Рифма, размер, стихосложение — все это само по себе уже представляло серьезные затруднения; но, кроме всего этого, в поэзии было еще нечто неуловимое, ускользающее от него, что он чувствовал в произведениях великих поэтов, но сам никак не мог уловить его и вложить в свои стихи. То, что он ощущал и тщетно искал, было духом поэзии. Дух этот представлялся ему в виде рассеянного света, огненной мглы, всегда недостижимой; впрочем, ему иногда удавалось уловить кое-какие ее обрывки, и тогда он из этих обрывков сплетал фразы, которые неотвязно звучали у него в ушах, или же, воплотившись в видения неслыханной красоты, проносились перед его глазами. Это буквально сводило его с ума. Он мучительно жаждал выразить свои мысли, но у него получался лишь прозаический лепет. Он пробовал читать свои стихи вслух. Размер их был безукоризнен, рифмы отчеканивали безупречно построенные строфы, но стихам недоставало огня, подъема, настоящего вдохновения. Он не мог понять, в чем дело: в такие минуты он в отчаянии, чувствуя себя побежденным, подавленным, возвращался к своему очерку. Проза безусловно давалась ему легче.