— Фамилия его семьи? — сурово спросил монсеньор Эстобан.
— Ваша собственная фамилия, монсеньор граф.
— Значит, Филипп мой внук?
— Да, монсеньор, я в этом полностью убежден.
— И вы говорите, что он ничего не знает об этом?
— Ничего… Я сказал уже о том, что я не знал, как поступить.
— На мой взгляд, вы могли поступить очень просто…
Нотариус бросил быстрый взгляд на хмурое лицо старика.
— Вы считаете… что я должен был рассказать ему?
— А какой другой путь вы могли еще выбрать?
— Но, монсеньор… — Нотариус воздел руки, глаза его наполнились слезами. — Мы растили его как сына… Он добропорядочный француз — не республиканец, не роялист, — душевный и добрый… Он станет прекрасным адвокатом, если преодолеет свою раздражительность, которую обрел на войне из-за ранения в голову. Филипп станет преуспевающим, уверенным в себе, довольным… А что можете предложить ему вы, монсеньор граф? Ответьте, пожалуйста!
В словах его слышалась скорее боль, чем вызов, а за ними скрывалась страдальческая любовь к ребенку, которого они с женой взяли в свой дом двадцать лет назад, но граф думал не о них, а о своем внуке, Филиппе.
Он вспоминал партии в шахматы, тонкие руки лейтенанта, переставляющие фигуры, и лицо, которое было таким же красивым, как и лицо его сына, и ясный, острый ум молодого человека, способный охватить более широкие горизонты и более сложные представления, чем ум обычного стряпчего. Но что на самом деле он мог предложить Филиппу в обмен на эту буржуазную жизнь? Разрушенное поместье, ничего не значащий титул и доход, полностью зависящий от прихотей монарха, сидящего на троне, а со временем, возможно, — и горькие сожаления о том, чего он никогда не знал.
Монсеньор Эстобан вспомнил о детях эмигрантов, живших в Англии, и больших надеждах, которые возлагали на них родители после возвращения домой, — эти надежды обернулись пустыми почестями, оказанными новой Францией. Когда он умрет, Филипп станет графом де Эстобаном, но какая польза будет ему от этого? Он испытает лишь чувство горечи. Графу пришло в голову, что лучше бы его внук был крестьянином, а не буржуа — этот класс был особенно ненавистен ему и людям его круга. Но, сидя в уютной гостиной, затененной зелеными листьями винограда, слегка колышущимися под легким ветерком, монсеньор Эстобан почувствовал, что мысли его текут все медленнее и больше он ни в чем не уверен. Старость наступала, усталость все больше охватывала его, и ум утратил свою остроту: ему требовалось много времени, чтобы принять какое-то решение. Он хотел бы посоветоваться с кем-нибудь по такому важному делу, но советоваться было не с кем. Решать должен был только он.