К десяти часам Ласснер только еще проехал Верону. Он опаздывал, потому что днем задержался у Норо, затем ему пришлось заглянуть в агентство, чтобы кое-что утрясти и прежде всего опять разобраться в запутанном деле с фотоматериалами, которое нужно было уладить до отъезда. Выехав из Милана, он попал в обычную в конце дня пробку. Позднее в окрестностях Брешии из-за сильнейшего ливня ему пришлось сбавить скорость. Он даже не пообедал как следует, лишь съел бутерброд и выпил стакан пива в деревенском кафе, а на небе уже началось неистовство молний, сверкавших на фоне туч у самых холмов и возвещавших близкий потоп.
Как всегда в сырую погоду, его обгоревшую руку, сжимавшую руль, словно пронизывали булавочные уколы. Воздух был так пропитан влагой, что огни машин, которые обгонял Ласснер, расплывались в тумане. А что, если Норо говорил правду? Ведь он как будто получает надежную информацию! А может, узнав о его отъезде вечером, тот же Норо мог подумать — да еще с иронической улыбочкой! — что напугал Ласснера. Что по его совету он, Ласснер, дрожа от страха, удрал в Венецию. А ведь на самом деле он мчался на свидание! Конечно, были у него разные женщины, но он еще не встречал такой, которая бы, как Элен, придала его жизни новый смысл.
Когда Ласснер проехал Виченцу, уже погрузившуюся в сон, молния снова выхватила из темноты группу растрепанных деревьев. Мысли Ласснера метались между Элен и Норо. Среди журналистов, ставших жертвами покушений, был его приятель Казаленьо из газеты «Стампа». В последний раз он видел его в Турине, в октябре семьдесят седьмого года, и через месяц Казаленьо уже убили. Неужели и ему, как Норо, как многим другим, придется каждую ночь менять ночлег? Превратиться в индейца, за которым охотятся и который в смертельном страхе мечется от одного убежища к другому, словно затравленный зверь? Ласснера обогнал огромный грузовик с югославским номером. Из-под колес его фонтанами вырывалась вода, фары буравили темноту. Но ведь есть Элен, и если ему действительно что-то угрожало (хотя Норо, пожалуй, все слишком драматизировал), он должен уберечь ее даже от малейшего риска, вызванного общением с ним. Тревога за Элен подтверждала, что он любит ее, ведь только о ней были все его помыслы. Километр за километром, миновав ночью Падую, он приближался к возлюбленной, представлял себе ее в теплом свете ламп, полную нежности, умиротворяющую его в нелегкой этой жизни.
Местре возвестил о себе размытым светом, между туч проглядывали звезды. Ласснер любил, когда Элен рассказывала о своем детстве, о доме с красными плиточными полами, о саде, о своей комнате под крышей… Она, должно быть, от чего-то страдала, что-то все еще терзало ее, и, как большинству тех, кого не раз обижала судьба, ей не хватало веры в себя. Так, думая об Элен, он проехал через безмолвный, уснувшей в рассеянном свете фонарей Местре, мимо немногих еще открытых в центре кафе.