Цитируя лишь часть диалога, мы, разумеется, теряем общую нить разговора. Однако приведенный отрывок наглядно показывает, на что именно мы хотим обратить особое внимание. Мы четко видим, с какой легкостью чисто академическая дискуссия может и должна вторгаться в естественную теологию, и как ученый, придерживающийся определенной точки зрения, может внезапно затеряться в безвыходных лабиринтах ереси. Мы уже привыкли слышать, что Средневековье погрязло в интеллектуальной апатии и детских суевериях. Правда, естественно, в обратном, потому что XII и XIII века были временем беспощадного рационализма. Великолепие интеллекта ранней схоластики, размышления и возражения собственным доводам, непрекращающиеся дебаты, легкомысленные с первого взгляда софизмы, беспорядочный, какой-то неустойчивый блеск Абеляра, тяжеловесное учение Алана де Лилля – все это формировало обширное интеллектуальное движение, которое завершилось изумительным синтезом религии и философии в «Сумме» святого Фомы Аквинского. Сен-Бернар относился к Абеляру, как к змее в траве, как ко второму Арию, как к темному пятну на теле Церкви, и громогласно поносил безумие ученых. Но главным поводом для вражды был метод этого безумия; кстати, можно усомниться, что методы Фомы Аквинского производили на него лучшее впечатление, чем методы Абеляра.
Здесь очень важно заметить, что к великой средневековой инквизиции в качестве основного направления мысли и учения относились как к чему-то весьма незначительному.[25] Кого, как не Абеляра, можно было назвать Великим ересиархом? Это он следовал многим учениям, он блестящ и оригинален, у него множество врагов в самой Церкви. Однако несмотря на то что он часто бывал под подозрением и его даже признал виновным Церковный собор, он никогда не стоял в стороне от ортодоксального академизма. Если мы оглядимся по сторонам в поисках людей, осмеливавшихся выступать против Церкви, то обнаружим полубезумных фанатиков вроде Танкельма или Еона де Летуаля, безграмотных кликуш, которые бродили по стране и говорили (часто справедливо) о коррупции и невероятных богатствах Церкви. Во многих случаях новая ересь, которую предлагали такие люди (если, разумеется, у них, вообще, было что сказать), была ни чем иным, как выжившими языческими суевериями, с которыми отцы Церкви сталкивались еще в XI–XII веках и которые опровергали. Это был своего рода языческий фольклор, к которому парижские, например, ученые относились несерьезно, считая его сущим ребячеством, не достойным быть темой для обсуждения.