— Я ведь, и, правда, ничего не помню. Контузия.
Она закрыла глаза рукою, как бы заслоняясь от внезапного яркого света, хотя в комнате был полумрак и лишь через верхнюю часть окна виднелось серо-синее, потускневшее небо.
— А это хорошо… не помнить?
— Не знаю. — Он виновато улыбнулся, как бы оправдываясь за это незнание.
— Да, да… Это очень хорошо. И ты действительно ничего не помнишь? Точно будто никогда ничего не было?
Она с удивлением разглядывала его, завидуя его спокойствию.
— И сейчас, когда уйдешь от меня, тоже ничего не будешь помнить… ни меня, ни этой комнаты?
Он оглянулся, как бы пробуя, может ли он запомнить все окружающее.
— Не знаю, впрочем, нет, теперь я начинаю запоминать… я не помню того, что было раньше.
— Ничего?
— Ничего.
— Может быть, так действительно лучше.
— В госпитале мне тоже так говорили. Иногда мне казалось… я долго пытался… потом бросил. Это мучительно.
— Поцелуй меня, человек без воспоминаний. Я тоже хотела бы не помнить. Впрочем, теперь уже все равно. Все так пусто, что и помнить то нечего.
Она прижалась к нему, полуодетая с растрепавшимися, раскинутыми по кружеву подушки золотыми брызгами волос.
— Хочешь, я зажгу огонь. Как это было там… у нас в имении.
Незаметно для себя она начала говорить с ним, как будто он был тот другой…
Он приподнялся на локте.
— В каком имении? Где, когда?
— Нет, нет, ничего. Это я так… фантазирую. Эго было не с тобой. Он убит, или наверно замучен. Почему ты не спрашиваешь меня, как это случилось со мной в первый раз? Впрочем, вы, французы, этого не спрашиваете…
Внезапно она вздрогнула, точно пронизанная насквозь простой, но почему-то до сих пор не приходившей в голову мыслью. А что, если он…
— Послушай… ты кто?
В ее тоне было что-то, заставившее его отложить в сторону закуренную сигарету и внимательно посмотреть на нее.
— Я же сказал… человек без воспоминаний.
— Да нет же, я не про это… ты француз?
Она застыла в напряженном ожидании, вглядываясь в его лицо: не дрогнет ли.
Он уловил эту напряженность, хотя не понимал, почему ее волнует этот вопрос. Не все ли ей равно, кто он? Но почему-то, вспомнив, что в госпитале его называли русским, он остро подсознанием почувствовал, что говорить ей этого не надо, что если он скажет — случится что-то больное и непоправимое. И от этой неопределенной, неоформленной и потому тяжелой, давящей мысли ему стало неприятно и тоскливо. Он закрыл глаза, чтобы не встречаться со смущавшим его взглядом женщины и отвернулся.
— Ты француз? — настойчиво переспросила она.
— Да… — он принужденно улыбнулся, не глядя на нее.