На первый день русского Рождества у той же самой елки собрались казаки, осторожно снимая с ее пушистых заснеженных ветвей бутылки с коньяком, банки немецких консервов, сигары и другие ответные подарки.
А после Нового Года по старому стилю Кравченко был вызван в штаб бригады к суровому, но рыцарски, прямому и великодушному генералу Крымову.
Стараясь скрыть бегающие в глазах веселые огоньки и пряча улыбку в седые усы генерал заметил:
— Есаул Кравченко! Ваши номера мне надоели… Я простил вам триумфальный въезд верхом в женскую, баню. Но за «перемирие» и елку на фронте, вы получите мужскую баню. Смещаю вас с сотни и извольте посидеть в штабе бригады под арестом.
Так окончилась «эпопея» с «нейтральной» новогодней елкой. Впрочем, Кравченко просидел под арестом недолго. Бригада перешла в Лесистые Карпаты и генерал Крымов, сменив гнев на милость, вернул сотне ее беспокойного командира.
Это было увлечение, подобное солнечному удару. Внезапное и неповторимое. Он приехал в совершенно чужой для него город, который был просто этапом во время безостановочного продвижения войск на восток. Островерхие черепичные крыши, нахмуренная готика соборов, узкие улицы старого города — все это в сумерках мягкого декабрьского дня напоминало о чем-то небывшем, но, виденном когда-то: может быть в снах, а может быть в юношеских грезах. Во всяком случае, в этом городе он был в первый раз и, тем не менее, здесь все решительно было знакомо. И чудесная девушка, с которой он случайно познакомился, тоже была какая-то близкая, своя, кусочек сна, виденного когда-то очень давно и внезапно повторившегося в зрелые годы.
Знакомство было слишком мимолетным для того, чтобы превратиться в серьезный роман, требующий немедленного завершения, и достаточно ярким, чтобы можно было забыть о нем при отъезде.
А потом начались фронтовые, полные жертвенного напряжения боевые дни. Танковый дивизион, которым он командовал, находился в стремительном движении на восток, и у него не было времени думать о маленьком старинном городке и оставленной там девушке. Жизнь представлялась ему огромным тиром, в котором он был неутомимым стрелком по движущимся мишеням. Разница заключалась лишь в том, что стрелок в тире неподвижен, а ему приходилось стрелять на ходу, сбивая неприятельские танки или расстреливая движущиеся пешие колонны противника. Это сравнение в конце концов могло превратиться в своего рода навязчивую идею, но он был еще достаточно молод и не настолько переутомлен, чтобы подобная идея прочно укрепилась в сознании и отравила мозг.