- Давай-ка считать, - проговорил он, - неофициальную часть нашей встречи законченной.
Иванов выдувал колечки дыма и смотрел на Рубашова с добродушной насмешкой.
- А ты не торопись, - посоветовал он.
- А я, между прочим, к тебе и не торопился. - Рубашов твердо глянул на Иванова. - Я и вообще-то сюда не приехал бы, если б вы не привезли меня силой.
- Верно, тебя немного поторопили. Зато теперь тебе спешить некуда. Иванов ткнул свой окурок в пепельницу и, сразу же закурив новую папиросу, опять протянул портсигар Рубашову; однако тот остался неподвижным. - Да е....лочки зеленые, - сказал Иванов, - помнишь, как я у тебя клянчил веронал? - Он пригнулся поближе к Рубашову и дунул дымом ему в лицо. - Я не хочу, чтобы ты спешил... под расстрел, - с расстановкой произнес он и снова откинулся на спинку кресла.
- Спасибо за заботу, - сказал Рубашов. - А почему вы решили меня расстрелять?
Несколько секунд Иванов молчал. Он неторопливо попыхивал папиросой и что-то рисовал на листке бумаги. Видимо, ему хотелось найти как можно более точные слова.
- Слушай, Рубашов, - сказал он раздумчиво, - я вот заметил характерную подробность. Ты уже дважды сказал вы, имея в виду Партию и Правительство ты, Николай Залманович Рубашов, противопоставил им свое я. Теоретически, чтобы кого-нибудь обвинить, нужен, конечно, судебный процесс. Но для нас того, что я сейчас сказал, совершенно достаточно. Тебе понятно?
Разумеется, Рубашову было понятно, и однако он был застигнут врасплох. Ему показалось, что зазвучал камертон, по которому настраивали его сознание. Все, чему он учил других, во что верил и за что боролся в течение последних тридцати лет, откликнулось камертону волной памяти... Партия - это всеобъемлющий абсолют, отдельно взятая личность - ничто; лист, оторвавшийся от ветки, гибнет... Рубашов потер пенсне о рукав. Иванов сидел совершенно прямо, попыхивал папиросой и больше не улыбался. Рубашов обвел взглядом кабинет - и вдруг увидел светлый прямоугольник, резко выделявшийся на серых обоях. Ну, конечно же, здесь ее тоже сняли - групповую фотографию бородатых философов. Иванов проследил за взглядом Рубашова, но его лицо осталось бесстрастным.
- Устаревшие доводы, - сказал Рубашов. - Когда-то и мне коллективное мы казалось привычней личного я. Ты не изменил своих старых привычек; у меня, как видишь, появились новые. Ты и сегодня говоришь мы... но давай уточним от чьего лица?
- Совершенно правильно, - подхватил Иванов, - в этом и заключается сущность дела; я рад, что ты меня наконец понял. Значит, ты утверждаешь, что мы - то есть народ, Партия и Правительство - больше не служим интересам Революции?