— Гора Давида и храм Давида, — пояснил дядя Мираб.
Балконы выступали над первыми этажами и висели прямо над головой. Мы порядком устали. Наконец, мы вошли в ворота. В глубине двора стоял двухэтажный дом с галереей.
— Пришли, — сказал Мираб отдуваясь.
Он одернул черную блузу и нажал кнопку.
Нам пришлось подождать. Наконец, вышла пожилая, очень полная женщина в черном шелковом платье и черном платке.
— Гомарджоба! — поздоровался дядя Мираб.
— Гагимарджос, — ответила женщина густым, почти мужским голосом.
— Я привел гостей, Тамара.
— Шалва болен, Мираб.
— Разве это простые гости? — убедительно сказал Гурамишвили. — Жена капитана, друга Серго… Капитана Георгия знаешь? Это его сын.
— Жена Георгия? Его сын?! — воскликнула, словно испугавшись, Тамара.
С удивительной легкостью подобрав длинные юбки, она убежала наверх, оставив раскрытой дверь.
— Ну, я свое дело сделал, — сказал наш новый друг. — Теперь он будет беседовать с вами целый день, а мне пора на работу. Приходите, дорогие, как только освободитесь.
— Спасибо, — сказала мама, пожимая руку сапожнику. — Я не знаю, как вас благодарить. Вы нас приняли, как родных…
— Зачем говоришь такое? Тебе с сыном где оставаться? На улице? Разве можно на улице, — зима на дворе… Принял, не принял… Вечером приходите. Стэлла просила, жена… Запишите адрес.
Гурамишвили продиктовал адрес, приподнял кепку и ушел.
— Входите, хозяин просит! — крикнула нам с лестницы Тамара.
Мы поднялись на второй этаж. На широкой стеклянной галерее стояли пальмы и олеандры в кадках.
Мы разделись. Тамара распахнула стеклянную дверь и сказала:
— Они пришли, батоно!
Комната, в которой мы очутились, была высока и просторна. Через огромные окна струился ровный зимний свет. На тахту, на которой мог бы свободно улечься великан, спадал со стены пушистый ковер. Над ковром висели оленьи рога. На золотых с черным узором обоях висели картины в тяжелых рамах и кинжалы в оправе. На круглых столиках стояли узкогорлые глиняные сосуды. На паркете распласталась бурая медвежья шкура. Посредине комнаты стоял черный овальный стол. У окна, в глубоком покойном кресле с высокой спинкой, сидел старик с серебристыми вьющимися и мягкими, как шелк, волосами и пушистыми усами. Лицо его было все в мелких морщинках.
— Прошу прощения, что не мог выйти навстречу, — сказал он. — Прошу вас, подойдите ко мне.
Мама подошла к художнику и протянула руку.
— Я очень рад, дорогая! Вас зовут Ниной, не так ли? Георгий много говорил мне о вас. А где же Никита?
— Никиток, — позвала мама, — подойди к Шалве Христофоровичу.