— Зеваешь, батя, — сказал Горохов и съел пешку.
Солнце опускается в залив, в серую пустоту, полоска левого берега истончилась в дымке, рвётся, сумерки отъединяют княжеский бург — враждебные тени кругом…
— Весна скоро, Горошек. Совсем отрежет нас…
Тронется Нева — берега на неделю, а то и дольше будут разобщены. Репнин пока ещё в городе, тянет с отъездом… Подумывал светлейший загодя перебраться, чтобы присматривать за царицей неусыпно. Нет — чересчур явное выкажет беспокойство. Но глаз и ушей там, за Невой, надобно вдвое больше, втрое…
— Квартиру подобрал себе?
Месяц-другой поживёт капитан в доходном доме князя, что возле Адмиралтейства. Задача гласная — надзор за Галерной верфью, негласная — наставлять тайных доносителей и число их увеличить.
— Есть камора, батя.
— Соседи кто?
— Трубач царицы, Корнелий, австриец. И плотник с верфи, Леонтий, оброчный графа Шереметева.
— Ноев ковчег. Добро. Стерпишь трубача?
— Чай, не оглохну.
Сколько же денег выделить на расходы? Прикидывает. Мелюзге — мелкие подачки, персонам более значительным — лучше подарки, чем чистоганом. Например, статс-даме её величества…
— Подкатись, Горошек!
Мужчина ладен, плечист, морда лопается — какая девка прогонит! Уши вот оттопырены, а то — Аполлона лепи с него.
— Примять бы тебе уши утюгом, что ли… Действуй, Степушок! Степушок-петушок… Атакуй курочку!
Прозвищ для него — ласковых, шутливых, а то и с издёвкой — не меньше, чем некогда у царя для друга Алексашки. Так, со смешком и как бы потешаясь, обсудили секретную кампанию. Горохов внимает, преисполненный восторга. Ради князя-благодетеля улестит и обманет, полюбит и разлюбит. Женат кавалер, но супруга пребывает безотлучно в поместье под Калугой, ибо сырость питерская ей вредна.
Исчезло светило в море, темнеет в Ореховой, а Пётр на портрете до странности долго сопротивляется тьме. Рыцарские латы неразличимы уже, рука, сжимающая жезл, едва мерцает, а лицо, пышущее молодостью, сияет будто живое.
— Благослови, государь!
И Горохов поднял глаза — с обожанием, молитвенно.
— Карау-л!
Пьянчуга брёл как во сне, свалился в сугроб, потерял шапку. Затем, потрогав свои сивые патлы, завопил ещё громче:
— Кара-ул-л!
Орал истошно, разевая беззубый, цингой изуродованный рот. С берега сполз на карачках, заковылял, спотыкаясь, набивая синяки, по торосистому льду.
— Тихо ты! — кричали ему. — Эва таракан!
У полицейских мода — все как один отращивают длинные, висящие книзу усы. Схваченный за грудки, пьянчуга бессмысленно таращил белёсые глаза. Невдомёк ему было, что шёл прямо наперерез траурной процессии.