Следующие минуты Штрих помнил смутно. Кажется, он выскочил из дома, в чем был, и лишь на улице вспомнил, что не взял денег на билет, вернулся, схватил бумажник и пальто. Он уезжал из этого города без вещей, как и приехал; он не помнил, как стоял у вокзальной кассы, и окончательно пришел в себя лишь в поезде, сидя у окна в пустом купе.
— Не помешаю? — задал дежурный вопрос, уже войдя, симпатичный румяный человек средних лет — здесь место 24?
Он взглянул на прикрепленную над головой Леона металлическую бляху с номером и уселся напротив. Штрих молча кивнул, разговаривать ему не хотелось. За окном ударил колокол, загудел паровоз, и перрон за окном поплыл назад, унося машущих шляпами и платками людей.
— Ехать нам до вечера — обратился к Штриху сосед — сидеть скучно, спать днем неохота. Перебросимся в картишки?
И он достал из кармана потрепанную колоду. Штрих так же молча покачал головой.
— Кстати, позвольте представиться — нимало не смутился попутчик, и назвал свое имя, совершенно не отложившееся у Штриха в памяти — ..коммерсант. Был здесь по торговым делам, теперь возвращаюсь в Зурбаган, домой. Все думал, посылать жене телеграмму, или нет, и решил — не стоит. Больше радости будет, если внезапно приеду!
Штрих представился в ответ, назвав имя, указанное в фальшивом паспорте, и спросил:
— Давно вы из Зурбагана?
Он любил этот город — даже больше, чем далекую северную столицу, откуда был родом. Его отец, всю жизнь прослуживший в каком-то департаменте, очень гордился, что его сын учится в Корпусе Правоведения — откуда выходили высшие чины государства; сам же Штрих тогда не задумывался ни о чем, бездумно тратя беззаботные студенческие годы. Все же он хотел оправдать надежды родителей — и может быть, со временем стал бы чиновником, не хуже чем другие. Но после строгости прежнего государя повеяло — свобода, гласность, либерализм; после размеренной и определенной жизни по распорядку, сытой, но скучной, все были как опьянены, без удержу говоря на темы, еще вчера считавшиеся под запретом. Как грибы после дождя возникали кружки, курсы и клубы; помимо совместного времяпровождения и выпивки, наиболее популярны были иностранные языки, стенография и чтение ранее запретной литературы. В тех веселых компаниях правоведы встречались со слушателями фельдшерских курсов, будущие инженеры из Политехнического — с учениками-живописцами из Академии. Кто-то принес тогда в их круг заграничное издание "Манифеста классовой войны", предложил перевести и раздать для прочтения. Через неделю всех, кто видел эту злополучную книжку, арестовали — ночной звонок в дверь, и полицейские в лиловых мундирах, топчущие грязными сапогами ковры и швыряющие на пол вещи. И Штрих тогда все не верил, что его, интеллигентного юношу из приличной семьи, бросят в тюрьму как вора и убийцу — лишь за то, что он прочел какую-то книгу. Но его посадили в камеру, где не было даже окон, и нельзя было видеть смену дней; потеряв счет времени, он начал с ужасом думать, что про него забыли, и мало походил на человека, когда за ним наконец пришли, побрили, помыли, переодели в чистое, чтобы вести в суд. Лишь в зале он увидел своих товарищей по несчастью, выглядевших не лучше его самого, и узнал, что в этом ужасном предварительном заключении он провел всего семь дней, в строгом соответствии с законом.