Она познакомилась с ним в гостях, на одной из вечеринок. Прилюдно он был острослов, весельчак, что называется, «рубаха-парень»; со мной наедине — брюзга и нытик, ехидный и жестокий.
Он не понравился мне при первой же встрече. Ввалился в нашу с мамой квартиру, как в свою собственную, небрежно бросил на мои новые кроссовки свою огромную спортивную сумку, в которой, как потом выяснилось, были все его пожитки; не разуваясь, в пыльных туфлях вальяжно приблизился ко мне и больно хлопнул своей тяжелой огрубевшей рукой по плечу:
— Здоров, малец, будем теперь жить вместе, усёк? Меня звать Федором, а тебя?
Не помню, что я тогда ответил ему, но то, что сразу уловил в его глазах холодность стали и брезгливость сноба, — несомненно. Он был не тем, за кого себя выдавал, я это понял сразу же, но мысль вычеркнуть его из нашей жизни навсегда, оградить маму от этого подонка и лицемера возникла у меня намного позже.
Я не спорю, в первые дни и месяцы нашего сожительства мною двигал обыкновенный эгоизм, выраженный чувством ревности. До этого, когда мы с мамой уже год как жили одни, я и не представлял себе, что в нашу идиллическую жизнь, войдет кто-то третий, который будет нарушать наш привычный, размеренный ритм и который отберет у меня изрядную долю материнского внимания, ласки и тепла. Однако я готов был согласиться даже на это, если бы не одно «но». Это «но» и стало тем решающим аргументом, который, в конце концов, после долгих размышлений перевесил всю массу моих колебаний и привел меня к единственно верному, как мне казалось тогда, решению: убийству.
Как впоследствии выяснилось, Федор оказался ничуть не лучше моего спившегося и уже ничего хорошего не видящего в этом мире отца. Но если я и родному отцу не мог простить взрывов его, опаленного алкоголем, сознания, то чужому человеку и подавно. Федору было так же на меня наплевать, как и моему отцу. И если в нормальном состоянии он еще хоть как-то считался со мной, в подпитьи только поучал меня, обещая сделать «настоящим мужиком», да лебезил с матерью, тиская ее и обнимая, не смотря на мое присутствие.
Я помню подобные запои моего отца. Тот едва пьяным переступал порог, скидывал обувь и одежду, сразу же тянул маму в спальню: «Я хочу тебя». Я машинально семенил за ними, но отец с грубым окриком хватал меня за шиворот и, как собачонку, вышвыривал обратно на кухню. Если при этом мама пыталась хоть как-то меня защитить, он орал и на нее, матерился и все равно толкал в спину: «Идем, идем, ничего с ним не случится, поревет и успокоится».
И еще помню, как частенько он рукоприкладствовал, едва только мама что-то говорила неугодное ему. Когда же и Федор первый раз при мне ударил маму, я пообещал себе, что сделаю всё, чтобы он ушел из нашей жизни.