Вот она сидит, думал он, склонив голову на колени, положив свои пальцы на мои. Вот ее гладкие, темные, блестящие, теплые ноги. От ее волос, как всегда, приятно пахнет, у нее всегда будет эта прекрасная улыбка, и, помимо всего остального, она будет впускать в себя мой пристальный взгляд, в самую глубь, так, чтобы я мог увидеть — как не видел ни у кого другого — то, с чем я говорю на самом деле. И она никогда не убежит. Никогда не солжет. Пока я способен удерживать ее внимание, я буду видеть все, как оно есть на самом деле. Она являет собой, пожалуй, окончательное бытие, насколько это для нее возможно. В пределах своего существования она абсолютна. И это так, потому что она ни на что, по сути, не завязана, просто существует. Но добиться ее против воли или овладеть ею невозможно.
Счастье ее, думал Роджер, состоит вот в этом, в том, что она сидит сама по себе, рядом со мной, ничего не делает, ничего ей не нужно, да в каком-то смысле она нигде и не была. У нее нет памяти, она неспособна смотреть в будущее, ничего не знает о смерти — как будто она всегда была здесь, еще до этого костра, и пальцы ее лежали на его пальцах.
Но со мной-то, думал он, все кончено. Для меня это был конец. На нее это, наверное, не повлияло, но на меня — еще как. Знает ли она об этом? Она старалась — выскочила из комнаты, встала между мной и Вирджинией. Сделала все, что от нее зависело. Значит, знала, чем это может стать для меня. Но Вирджиния прорвалась сквозь ее защиту, вошла в комнату.
Черт бы ее побрал, эту Вирджинию, подумал он. Но ведь когда-нибудь даже Вирджиния заболеет и умрет. Жизнь ее пойдет на убыль, и будет она ползать на ощупь, ожидая конца.
Но меня-то к тому времени уже давно не будет. Так что какая разница? Я уйду первым. В каком-то смысле, меня уже нет.
Сидевшая рядом Лиз спросила:
— А если вдруг откуда-нибудь выпрыгнет лесная кошка, что делать? Колотить в сковородку?
— Да, — ответил Роджер. — Или призвать на помощь бога.
Покачав головой, она устремила на него свой серьезный, полный надежды взгляд.
— Ты же не веришь в бога. Я знаю, ты мне говорил.
— Не верю, — подтвердил Роджер.
— А может быть, нужно верить? — спросила она.
— Может быть.
Наклонившись к ней, он поцеловал ее в губы.
На следующий день, в субботу, после обеда Роджер с Греггом ехали обратно в Лос-Анджелес.
— А у древних римлян были марки? — спросил Грегг.
— Не думаю, — ответил он.
— У меня, кажется, есть одна марка из Рима.
— Может быть, — сказал он.
Яркий свет слепил глаза, и Роджер достал из бардачка темные линзы, которые крепились к его обычным очкам.