— Даже и в таком роду, где в чести всякий завет предков, попадаются трусы. А сколько их в том множестве родов, каким правит князь? Только не трусы спасут народ. Пусть настали для Киева тяжелые времена, пусть дрожат за свое добро полоцкие богатеи… Еще не покрыта саваном латгальская земля! Мы поднимем тех, кто остался верен земле отцов, чьи мечи и секиры не заржавели — тех, кто встанет под красное, с белым крестом, знамя Герциге. Мы развернем его, сплотим людей и призовем Висвалда, чтобы он вновь встал во главе своего воинства.
— Призывать к сражениям? Я этого не хочу.
— Не хочешь освободить землю отцов?
— Вопреки силам земли и неба?
— Пока есть кому поддерживать в народе огонек веры в его бессмертие — народ не умрет.
— Без сухого топлива нет огня.
— Верно: от сырых поленьев да осиновых чурок он тускнеет и гаснет, — кивнул Юргис. — У такого огня и собака замерзнет… Ну что ж, выходит, недолго мы с Пайке пробыли в товарищах. А потому разумнее будет нам расстаться немедля. На расстоянии крика ворона отсюда влево отходит тропа. Она ведет к Дриссе, латгальскому городку на русском берегу Даугавы. Там пристают торговые струги с верховьев реки, собираются торговые люди из Риги, Кокнесе, из Круста Пиле — Крестового замка. В Дриссе обитает немецкий монах. Он, если ему заплатить, дает позволение именем католического креста беспрепятственно спускаться по Даугаве. Плюнь через левое плечо, Пайке, и ступай прочь!
— Это как же, браты? — пискнул Пайке, словно согнанная с ветки птица.
— Так ты принесешь меньше зла герцигскому делу, чем держась с нами.
— Проваливай! — И Миклас, показав Пайке спину, направился к лошадям. — Солнце уже вышло из ночной ладьи. Нам пора.
— Самое время, — взялся за повод и Юргис. — Думаю, через, засеку переведем коней в поводу. Им легче, да и скорее будет.
— Проведем, — согласился Миклас. Перешагнул через лежавший ствол и вдруг застыл.
— Бабочка! Душа предка. Первая весенняя бабочка…
— Светлая! — отозвался Юргис. — Значит, сулит нам светлые, хорошие дни.
* * *
Лесной вывал остался далеко позади. Нахоженная когда-то зверем, а потом человеком лесная тропа заворачивала теперь в густом бору к северо-западу. Земля под густыми кронами лежала в полумраке, хотя зеленую чащобу щедро заливало светом весеннее солнце — почитаемый людьми золотой крест в небесной синеве. Всадники продвигались под неумолчный гам лесных обитателей, их тревожные, предостерегающие крики: хриплые, резкие — больших птиц, писк, щебет, свист, воркованье, щелканье — малых. Слышались то рев, то всхрап, то трубные крики зверей. Казалось — все живое, что обитало в ветвях, кустах, в подросте, у корней, громко выражало свое недовольство нарушением привычного порядка в зеленом царстве. Порой на открытом месте тропу перед всадниками перебегала стайка лисят или волчат: лисята — длинными прыжками, волчата — семеня, перекатываясь кубарем, играя, как котята. Укрывшись в чаще, сбивались гурьбой, выглядывали, чтобы подивиться на странные, раздражающе пахнущие существа, громко топающие по земле.