Ходил по улицам нищий, полуодетый, стоял у пивных ларьков, читал залпом стихи, носился по всей Москве. Когда были деньги, пил ночи напролет, волоча с собой случайных приятелей. Знатоки знают, что сначала идет ресторан, потом вокзал, потом поздний притон, потом чужая квартира. Если Петров в промежутках возвращался домой и на требованье денег получал отказ, — он мог убить. Он прошел военную тяжбу, ряд психиатрических больниц, множество редакций, связей с женщинами. От некой Шуры имел дочь. Помогали его полужене сестра и мать, а он, заходя в поздний час, щекотал ребенку пятки. В конце жизни поклонялся Богоматери и в итоге пути больше всего любил мать, которую достаточно громил.
У него были тонкие черты лица, зеленые глаза, профиль, достойный чеканки. Он был способен на слезную нежность при виде вянущей сирени, перчатки с руки милой девушки. А в его психиатрической характеристике резко звучало слово «злобный».
Он умер 65-ти лет от сочетания рака и туберкулеза, пролежав прикованным к ложу 5 лет. Ухаживала сестра. Последний его взгляд, брошенный на сестру, был нежен, вопреки всем предыдущим неполадкам.
Вот его последние строчки, очень значащие.
«Та, что любит заблудших,
Скажет в славе лучей:
„Это лучший из худших
Всех моих сыновей“».
Мое посвященье Алексею Петрову
Фантастика навязчивых явлений,
Пьяно-безумная героика страстей,
Дурманный омут падших сожалений,
Ребенка горесть на крутой версте.
Отвергнут женщиной и взятый ночью темной,
Включенный в цепь событий дико-злых,
Всегда обиженный, всегда бездомный,
Гость беспокойнейший трактиров и пивных.
Он может гладить ласково былинку.
Вести беседу мирно с мошкарой,
И возвращаясь к прошлому тропинкой,
Грустить почти девической душой.
Святой и святотатственно-преступный,
Рельефным профилем мелькая, худобой,
То исчезающий, то неотступный,
Безвольно-гибкий, скользко-непрямой.
Насильственно срок сокращая сирый.
Он судорожно превозносит алкоголь.
Лелеет ломкую непримиримость с миром
И неустанную по миру боль.
1928.
О творчестве Алексея Петрова
Он был очень аккуратен. Когда мы снова встретились в конце его жизни, дал мне прочесть 4 сшитые перепечатанные тетради стихов. В прозе А. П. был целостнее, сильнее. В стихах, к большой невыгоде автора, получалось так, что поэтические перлы утопали в обилии водянистой бесцветности. Беда была в том, что автор не сознавал своего срыва. Нет стихотворения, которое можно бы принять без поправок. Не была осознана тематика в этих тетрадях, не было размещения по циклам. Изысканность, тонкость, занимательность, смелая образность — оставались разбросанными жемчужинками в мусоре. Невыгодна была также абсолютно однообразная форма. «Классический ямб», — говорил автор. Это отнюдь не оправдывает недостатка мастерства.