Очнулся я, должно быть, скоро. Грехов продолжал ругаться:
«Паша, черт! Маску возьми».
Жар во всем теле, сухость во рту… Маска лежала рядом.
Оглушительно ревели двигатели, в пробоины рвало ветром, деревенело от холода лицо. Я медленно приходил в себя и, как сквозь сон, слышал голос Грехова. Он разговаривал со стрелком.
«Говори, Ваня, говори… Умирать нам, парень, нельзя».
«Радист? Рябцев? Дышишь?»
«Дышу, командир…»
Я приподнялся на локте. И тут меня прострелило: из позвоночника — в голову. Но теперь я упал на маску, на миг провалился в туман, а потом почувствовал пахнущий резиной кислород и услышал голос Грехова»
«Жив, штурман? Молодцом! Дыши».
Я возвращался к жизни: слышал разговоры командира с экипажем, страдал от ледяного ветра в кабине, чувствовал, как нательная рубаха прилипла к спине.
«Ваня, — звал Грехов стрелка, — Ваня, не спи! Не спи, парень!»
«Да».
«Не спи. Нас подловят «худые» на посадке. Понял? Отвечай!»
«Да».
«Мы поздно придем… Белый свет… Обязательно подловят. Не спи!»
«Да».
«Ты что, парень! Других слов не знаешь? Говори!»
«Да».
«Радист, дышишь? Я скоро пойду на снижение. Потерпи».
«Я потерплю».
Наконец он позвал меня:
«Петрович, ты мне нужен».
Острая боль, от которой я боялся умереть, неожиданно оставила меня. Был только жар, время от времени он накатывал горячей волной от спины к груди. И хотя я лежал на животе, уткнувшись лицом в кислородную маску, мне казалось, что я валяюсь спиной на раскаленных углях. Я завел руку за спину: тыльная сторона ладони была в крови.
Я приподнялся на локте. Неловко это у меня получилось: упал на грудь и снова провалился в туман.
«Паша! — кричал командир. — Поживи еще немного!»
Впереди по курсу я увидел красноватую полоску зари. Экипаж молчал. Остекление кабины было разбито, я хорошо слышал грохот моторов. Левый, кажется, давал перебои. Мы снизились. Дышалось легко, но глаза застилала горячая пелена.
Я позвал Грехова. Он мне не ответил.
«Командир!» — снова крикнул я.
«Здесь», — отозвался он вяло.
Когда я попросил Грехова набрать высоту, он выругался, а потом сказал: «Не могу…» Сказал тихо, словно боялся, что его услышит кто-нибудь из экипажа.
После долгой паузы он выдавил:
«Я устал… — и еле слышно, горестно: — Паша…»
Мне стало страшно: чужим голосом, не по-греховски, жалобно и печально позвал он меня: «Паша…»
Четверть часа мы летели молча.
«Штурман! — подал голос Грехов. — Я буду садиться с ходу. Приборы у меня барахлят. Гляди, Петрович!»
Я подтянул ноги, приподнялся. Меня прошиб холодный пот, и циферблаты приборов поплыли перед глазами.
Машина снижалась.