Ингольф невольно улыбнулся. Ему стало жаль старика.
— Стало быть, отец хотел повесить собственного сына, — спросил он, — и вы спасли герцога от такого страшного преступления?
Старик понял намек.
— Ты тоже принимаешь меня за сумасшедшего или, по крайней мере, за выжившего из ума… Не отнекивайся, не оправдывайся: я на тебя нисколько не сержусь… Где же тебе знать?
Эти слова, сказанные с такой уверенностью, произвели на Ингольфа сильное впечатление. В самом деле, они нисколько не были похожи на болтовню безумного.
— Грундвиг рассердится, что я украл у него радость… Что же делать! Так сложились обстоятельства… А между тем, по всей справедливости, этот миг должен бы принадлежать ему, потому что он тебя ищет вот уже двадцать лет. Я тоже имею право на долю в этом счастье, потому что жить мне осталось немного… быть может, всего несколько часов.
С этими словами старик достал из выдвинутого ящика в столе медальон с прелестным женским портретом и подал его Ингольфу с вопросом:
— Тебе это знакомо?
С первого же взгляда на портрет Ингольф вздрогнул и побледнел; глаза его увлажнились слезами. Сходство поразило его. Он невольно вскричал;
— Мать! Это, должно быть, моя мать!..
Он все на свете забыл и, схватив портрет, целовал его, обливаясь слезами.
А между тем он не знал своей матери. Ему говорили, что она умерла во время родов, когда он появился на свет.
Ингольф пришел в себя.
— Роковое сходство! — произнес он. — Увы! Это возможно. Я умру, не взглянув на ее черты: у моего отца не сохранилось ни одного ее портрета.
Он вспомнил, что отец его говорил ему:
— Портрета твоей матери у меня нет и не было никогда.
Но в кабинете его висел портрет женщины, которую прислуга называла барыней.
Между тем старик из того же ящика достал золотую печать с яшмовой ручкой и опять, подавая Ингольфу, спросил:
— А это знакомо тебе?
Ингольф внимательно поглядел на печать, потом протер себе глаза, словно разгоняя туман, застилавший их и мешавший ему разглядеть вещь… Потом он опять стал глядеть — и по мере рассматривания рисунка печати руки молодого человека дрожали, губы лепетали непонятные фразы… Неужели это галлюцинация? Он взглянул на старика. У того глаза временами вспыхивали, точно потухающие угли, а рот кривился улыбкой… И сам Ингольф вдруг расхохотался, как сумасшедший.
Вдруг замогильный голос будто приказал:
— Покажи мне свою грудь, Фредерик Бьёрн!
Капитан сделал над собой усилие, чтобы привести в порядок свои мысли и чувства.
«Как! Этот старик знает! — подумал он. — Знает тайну, о которой я никогда никому не говорил!»