Присутствующие тихонько засмеялись: знали они и о более дерзких выражениях и поступках Волынского.
Первый царедворец, первый кабинет-министр, с каким отчаяньем «вгрызался» он в науку, чтобы восполнить умом мудрых философов мира своё ничтожное, образование. Конфиденты перевели для него Юста Липсия, чтение сочинений которого запрещалось в России, Волынскому же преподнесли наиболее острое из написанного: комментарии на Тацита. «Смелая книга, тут ничего иного не скажешь», — рассуждал он, зачитываясь страницами переведённой книги, в которой Липсий сравнивал Иоанну II, неаполитанскую королеву XV века с Клеопатрой и Мессалиной. Находя сходство между ними и русской императрицей Анной Ивановной, писал карандашом на полях: «Она! Она! Это она!»
В подражание Юсту Липсию Волынский с превеликой охотой писал свои рассуждения «О дружбе человеческой», «Надлежит ли иметь мужским персонам дружбу с дамскими?», «Каким образом суд и милость государям иметь надобно»
«Смел до отчаянья первый кабинет-министр, — подумал с некоторой тревогой Татищев. — С Бироном вовсе не считается. Я-то тоже подал донос на Шемберга, а о фаворите самом не подумал. Ну как Бирон за Волынского возьмётся тогда и мне несдобровать… А может, меня и вызвали к Ушакову за донос на Шемберга?!» Поёжившись от своих догадок, Татищев сказал с сомнением:
— Не боишься, Артемий Петрович, самою-то государыню? Она ведь вся с ног до макушки от своего фаворита зависима.
— Волков бояться — в лес не ходить, Василий Никитич. Скрывать то, что государыня у нас дура, не желаю. От неё у нас житьё хуже собачьего… Система наша ни к чёрту! Смотрю на систему нашу и диву даюсь её несовершенству. Посмотрела бы императрица, как польские сенаторы живут! Польскому шляхетству сам король не может ничего сделать — живут припеваючи, а у нас всего боятся, за всё судят.
— Меня-то за что притянули к Ушакову, не скажешь?
— К Ушакову, говоришь? А может, это ошибка? Может, в коммерц-коллегию? Слыхал я, будто растрата денежная у тебя по Оренбургу, требуется отчитаться. Полковник Тевкелев тоже приехал в столицу, видно, хотят послушать о делах покойного Кириллова. Не трусь, Василий Никитич, покуда я сам у дверей Анны, ничего с тобой худого не будет. Слышал, будто ты историей российской занят? Интересно бы почитать или послушать.
— Волынский просительно заглянул в строгие, осторожные глаза Татищева.
— А что ж, Артемий Петрович, был бы рад и премного благодарен, если б собрал господ. Мне очень хотелось услышать их мнения о моих сочинениях…
Через день Василий Никитич читал главы своей истории, с древнейших времён до 1463 года. С особой сладостью говорил о Средней Азии и её народах. Много хорошего сказывали о своих ордах киргиз-кайсаки, надобно лишь всё осознать и разобраться во всех, а загадочного много.