— Пусть подойдёт… Примите у него фирман…
Голицын приблизился, расшаркавшись, поклонился и доложил о своём прибытии ко двору персидского повелителя.
— Принцессу почему с собой не привёз? — без шуток спросил шах. — Слышал я, принцессу вашу сватают короли французские и немецкие, вовсе не заботясь о том, что подумаю я.
Голицын знал о слухах насчёт сватовства Елизаветы персидским, шахом: тот же Джелюль намекал ему на это, когда приезжал в Астрахань, сопровождая посольство шаха в Санкт-Петербург. Но сейчас Надир-шах недвусмысленно требовал к себе русскую принцессу. Не зная, что и сказать повелителю Персии, посланник развёл руками и, кажется, Надир-шах понял, что Голицын всего лишь бывший астраханский губернатор, а теперь, посланник, и не ему решать интимные дела русский принцессы.
Братищев переводил вопросы шаха и ответы на них. Беседа походила больше на пристрастный допрос — Голицын вспотел, по его лицу струился пот. Князь утирался платочком и доставлял шаху своими усердными, жестами великое удовольствие. Нервы у шаха явно пошаливали — голос его срывался, руки слегка тряслись.
Не было в нём того величия, о котором так много говорилось в простом народе. Шах касался самых мелких неурядиц, кои возникли в последние годы между Персией и Россией, и заявлял о них, словно бы речь шла о делах значимых.
— В Кизляр к русским бежали армяне и грузины, — сердито выговаривал Надир-шах. — Двести восемьдесят дворов принял ваш комендант. Но они — мои пленники… Ты, господин посланник, выйдя от меня, поедешь в Кизляр и пригонишь сюда моих людей.
— Ваше величество, я должен снестись с губернатором Астрахани и поставить в известность коллегию иностранных дел…
— Хитрая лиса, разве тебе не говорили об армянах и грузинах, когда ты сидел в Астрахани в губернаторском креслет?! — Шах приподнялся, опершись на подушку. — Но только ли армяне и грузины прячутся у русских? Где сто девять лошадей, угнанных гребенскими козаками?
— Ваше величество, астраханский губернатор, статский советник Татищев, принимает особое усердие, дабы вернуть вашему величеству лошадей, — отчаянно оправдывался Голицын.
— Где ваш русский хлеб для моих воинов, где кони для них? Я один воюю против вассалов турецкого султана, я один преследую Дауд-бека по кавказским горам… Я теряю коней, и у меня нет продовольствия, а Россия не может дать моим солдатам даже чёрную корку хлеба! О, Аллах, где справедливости…
Голицын ушёл от Надир-шаха оплёванный и угнетённый мыслью: «Войны с шахом не миновать, если не выполним всех его притязаний!» Тут же велел готовить шкоут к отплытию, и рано утром подался в Астрахань, развернув паруса против холодного северного ветра. В России, уже, по всему видно, выпал снег. Подумал Голицын с тревогой: «Назад морем не вернёшься — замёрзнет. Не пришлось бы добираться на лошадях, а то и хуже — верблюдах?!» Пожалел князь, что сменил губернаторскую службу на дипломатическую: «Татищеву-то, небось, спокойней живётся». С палубы князь рассматривал в подзорную трубу дагестанский берег: поначалу видел лишь голые скалы да облака над ними, а ближе к Астрахани показались вдали движущиеся кончики и пешие. То ли шах полки свои подтягивал к Астрахани, то ли всё ещё терские казаки, не успевшие оставить крестовый перевал, продвигались к Кизляру. В Астрахани, когда ступил со шкоута на дощатый помост, сразу и выяснил, что за люд прёт недуром на север. Вице-губернатор, выслушав Голицына, сообщил со вздохом: