— Словом, господа, восточные дела ныне первостепенны, и решение их требует смелого ума и крепкой силы, а сила, как вам известно, опирается на казну, которая за годы долгой войны со шведами иссякла. Тебе, Артемий Петрович, придётся брать на себя большую часть расходов на содержание войск в провинциях и Каспийской флотилии. — Пётр со строгостью посмотрел па Волынского.
— Государь, помилуй, да где ж мне взять столько средств?! Это же понадобятся миллионы! — Волынский покраснел от волнения.
— Найдёшь, раз такая потребность есть! Я ведь тебя, Артемий, не по родству послал в Астрахань, а по уму. Показался ты мне человеком сообразительным. Право сказать, о своём выборе я не жалею, хотя и подталкивать всё время тебя приходится. Попомни раз и навсегда, губернатор, что у тебя самый богатый край России. Разве что Демидов может с тобой поспорить железом. А у тебя — красная рыба, табуны калмыцких коней, скот, ковры на любой вкус. Заставляй подданных трудиться денно и нощно на благо России.
— Стараюсь, государь, все силы отдаю Отечеству.
— Ну и не хнычь по пустякам. Зиму с Матюшкиным проведёте в Санкт-Петербурге, весной отправитесь восвояси. Снабжу вас инструкцией.
О многом говорили в тот день у Петра астраханские гости и, выйдя из царского кабинета, отправились в ассамблею. Очутившись среди вельмож и сановников, Волынский быстро отыскал своё место среди генераладъютантов. Здесь повстречал старого друга и ближайшего родственника, камергера Нарышкина. Тот заключил Артемия в объятия:
— Сашенька-то как, жива ли, здорова?
— Жива… Вторым беременна… Поклон тебе сердечный шлёт.
— Ну так что ж ты, Артемий, с дороги не ко мне?1
— Спешил шибко, боялся опоздать к Рождеству, да и государь торопил — дела наиважнейшие. Сашенька недельки через две приедет: до лета здесь и в Москве пробудет. Там и рожать собирается.
— Эка вы какие оборотистые, не успели одну нам родить, уже другую или другого ждёте! — Нарышкин обернулся, не слышит ли кто их столь прозаического разговора, и, придвинувшись ближе, почти на ухо прошептал: — А тут такие события назревают, но пока ни-ни, ни слова не могу сказать, иначе государь голову; снимет.
— Ну и молчи, Христос с тобой, а то впрямь голову потеряешь. Ты мне лучше покажи, дорогой шурин, Измаил-бека персидского, говорят, он здесь, на балу.
Мгновенно наступившая тишина заставила Волынского и Нарышкина прекратить беседу и посмотреть на парадную лестницу, по которой, окружённая светскими дамами и пажами, спускалась царица Екатерина. Пухлая и румяная, в платье, украшенном драгоценностями и расширенном в бёдрах фижмами, выглядела она молодо, о чём говорили и её озорно сверкающие глаза. Волынский почувствовал глубочайший прилив нежности, увидев царицу. Вспомнил царский корабль у пристани, поездку в Учуги, званый вечер в своём доме. О Боже, там она была самой обычной женщиной, а здесь… Забыв об этикете и не думая, что скажут о нём в петербургском свете, он прошёл через всю залу а почтительно склонился, сделав реверанс.