— Матушка-государыня, прими мои верноподданнические чувства. Я не смог удержаться, увидев тебя а столь сиятельном блеске!
— Ах, Артемий, это, оказывается, ты! — Екатерина улыбнулась и подала руку. Он прильнул к руке, ткнувшись губами в холодный, осыпанный бриллиантами браслет, и отступил.
Знатная столичная публика не осудила наглого льстеца. Напротив, следуя его примеру, к ногам царицы бросились и другие вельможи, выражая свою преданность к любовь. Камергер Нарышкин, едва Волынский отошёл, сказал ему с улыбкой:
— Ну, брат мой, ты делаешь блестящий успех. Теперь её камер-юнкеры Монс и Балк с ума сойдут от ревности. Берегись их…
— Это кого — вот этих щенков, которые шлейф её платья несут? Скажу тебе, дорогой камергер, не таясь: придёт мой час — я этих немецких холуёв отгоню от царского двора вёрст за тысячу. Толку от них… Что Монс, что Мопс — какая разница!
— Ну-ну, Артемий, осторожнее, государь о них думает иначе…
Несколько рождественских балов с постоянным присутствием на них астраханского губернатора породили о Волынском слухи не только как об искусном льстеце, но и галантной кавалере, пользующимся успехом у столичных дам. Даже Нарышкин поддразнивал Вонынского: оттого, мол, не идёшь жить ко мне, что в гостинице свободнее принимать гостей, тонко намекая на интимные встречи со столичными красавицами. Занимался ли губернатор дамами — об этом не мор сказать даже гостиничный лакей, но то, что спал Волынский иной раз до обеда и дольше, это точно. А после полудня, откушав в ресторации, а иногда прямо в постели, ехал в санках по набережной в коллегию к Андрею Ивановичу Остерману — вице-президенту Коллегии иностранных дел, недавно принявшему эту должность. После полудня сюда заезжая и управители Тайной канцелярией Пётр Андреевич Толстой. Сводила их не только личная привязанность друг к другу, но и возникшие обстоятельства в связи с обострением обстановки в Персии и на Кавказе. Толстой знал Турцию не со стороны: двенадцать лет служил посланником в Константинополе. Служил с предельной честностью — ни разу не посрамил государя и Отечество, и за упрямство своё перед турецким султаном дважды сидел в Семибашенном замке. Пётр Андреевич, хорошо зная нравы турок, сказывал молодому посланнику в Турции Ивану Неплюеву, как себя вести в той или иной ситуации. Всё это лето рейс-эфенди, по подсказке султана Ахмета, нажимал на Неплюева, грозя войной, и русский посланник с достоинством отбивал его «атаки» и переходил в наступление.
В начале февраля тайная служба доставила из Константинополя послание Неплюева о том, что его посетил переводчик и сказал: «Объявляется русским война, и Неплюев должен или возвратиться немедленно в Россию, или быть при визире в походе, или жить в Константинополе простым человеком, сложив с себя обязанности посла, ибо Турция более не считает тебя министром…» Неплюев принял решение возвратиться в Россию, послал слугу немедленно за паспортом, но паспорт ему не дали… Как быть? Сложившиеся обстоятельства заставили задуматься Петра, и он заставил усердно думать своих сановников. В беседах выражались мнения, может, отозвать Неплюева, но Толстой настаивал на своём: «Надо знать турок… Войны они начинают не с таких апломбов…» Собирались — судили, рядили и ждали, что будет дальше. А дальше шли дни и недели, но никаких военных действий Турция против России не принимала.