Отчаявшись написать хотя бы ещё одну строку, губернатор лёг на турецкий диван и закрыл голову подушкой. Собачий лай проникал и через неё. Тогда Волынский ушёл в другую комнату, лёг на кровать, но и тут не нашёл покоя от собачьего лая. Утром он кликнул гайдуков и приказал им взять пистолеты и навести порядок. Помчалась губернаторская кавалькада по улицам Казани. Заслышав собачий лай, гайдуки, ломая ворота, врывались во дворы обитателей и в упор расстреливали псов. Расправа продолжалась чуть ли не весь день, и напрасно жители умоляли губернатора не трогать собачек. На другой день вышел указ о том, что из-за возможной вспышки язвы всех убиенных собак закопать на городской пустоши, а тех, какие остались живыми, — убить хозяевам. За невыполнение указа заводится дело и отдаётся в инквизицию…
Занятый «богоугодным» делом, Волынский не вспоминал о жене, и она ни разу не попалась на глаза. Вернувшись вечером домой, спросил, где барыня. Ответили горничные: «Барыня заперлась и не открывает». Спросил Артемий Петрович, где дочки? Дочки играли в детской. Волынский постучал ещё раз в дверь жены — тишина. Велел взломать дверь. Прибежали гайдуки, сорвали дверь. Александра Львовна была в постели, но посиневшая и холодная.
— Дохтура сюда! — заорал Волынский, осознавая, что Александры Львовны как таковой уже нет, а есть бездыханный труп.
Словно в тумане проходили перед ним печальные картины похорон жены: панихида в соборе по усопшей, тысячи обывателей на кладбище и откуда-то вдруг появившийся Кубанец, словно его на крыльях принесло аз Астрахани в Казань. Волынский почувствовал некоторое облегчение при виде своего слуги и переложил все дела на него. О лошадях поинтересовался слова ради, потому как мысли его были далеки от конных заводов. Велел Кубанцу табун коней, пригнанный туркменскими сейисами[11], разместить у помещика Писемского, а самих туркмен содержать в тепле и довольствии до те! пор, пока русские конюхи не усвоят все премудрости конного дела. Мажордом заикнулся было об устройстве ханского сына в военную школу, но Волынский даже не дослушал, отмахнулся сердито:
— Мне, при моём положении, только и осталось с нехристями разъезжать по матушке России. Тогда уж точно скажут: губернатор Волынский умом рехнулся, не зря на него в инквизиции дело завели… Скажи ханскому отпрыску, пусть живёт у Писемского: придёт время — отвезу его в навигационную или какую другую школу. Только на хрена попу гармонь — это мне не понятно…
Через несколько дней, справив поминки по умершей супруге, Волынский посадил на струг дочек с горничными и гувернантками, взял с собой мажордома Кубанца с гайдуками и отправился в Москву. К Юленьке даже не заехал, охладел к её ровной, слегка капризной душе: перестала она волновать его дикую кровь, успокоенную смертью супруги. Струг тянули бурлаки против течения Волги, а в поместье Писемского в это время бары и крепостные любовались поставленными в загон кабардинскими конями. Да и только ли конями! Туркмен они видели впервые и смотрели на них с превеликим любопытством. Пятнадцатилетняя дочка помещика Катя вбежала в горницу Юлии, закричала обалдело: