— Реакция у вас действительно сталкерская, Владимир Сергеевич. А Генрих Френкель — что ж, известный сталкер. То есть международный преступник.
Комбат покачал головой.
— Генрих ненавидел, когда его называли «сталкер»… Полправды, ведомый, ты мне сказал.
— Гораздо меньше, чем полправды, Владимир Сергеевич, — сказал Влад.
Хоть бы улыбнулся…
— Епэбэвээр… как ты мне надоел, ведомый, — выговорил Комбат. — Не так страшны в Зоне спецэффекты, как непонятки.
— А спецэффекты вам понятны?
— Спецэффекты мне по барабану, — сказал Комбат, испытывая новое жгучее желание — сесть, где стоит, и никуда и никогда не ходить, мхом порасти. Пока Влад не удалится куда-нибудь за горизонт. Порасти водорослями. Как подводная лодка. — Мне они по барабану, потому что с ними ясно мне, что делать. А вот с тобой что делать…
— По условиям задачи. Вести меня по определённому маршруту. Я буду хорошо себя вести в Зоне, Владимир Сергеевич, обещаю. — Влад опустил руку. — Вы отдадите мне пуделя или нет?
— Я с тобой и так половину значимых ритуалов нарушил… Спасибо тебе, ведомый. Красиво мы выходим. Никто и никогда красивей не выходил! С такими паузами и с такими нарушениями. Матушка ждёт меня с распростёртыми объятиями.
— Ритуалом больше, ритуалом меньше. Матушка не заметит. Я почему-то уверен.
— Да я уж понял. Трын-трава тебе не расти, голегром тебе по пояс. Не был в Зоне — не зови её Матерью.
Влад вздохнул, аж гэйт рации сработал.
— Мы не задержимся из-за пёсика в любом случае, Владимир Сергеевич.
— Это я не понял, — сказал Комбат.
— Ритуал по выведению щенка из Зоны мы игнорим по умолчанию. Нет сегодня никакого хода назад. Есть ли пёсик, не было бы его. Собственно, ему повезло, я придумал ему применение… Вы ведь давно уже сообразили, Владимир Сергеевич, что я не обычный… турист.
— Ничего я не сообразил и не собираюсь соображать! — От страха… да-да, именно от страха, слова из Комбата выходили… нагло-угрожающие, беспомощные. — Бери свою собаку! И давай топай уже, трах-тибидох-тах-тах, трижды тремя «семьдесят седьмыми» крытая изнасилованная мышь!
Щенок перешёл из рук в руки без малейшего писка, будто был не щенок, а заинька. И в сумку поместился без протеста. Влад застегнул наполовину молнию, поднялся с корточек, подхватил сумку, с неудовольствием поправил автомат. Двигался он, конечно… как Майкл Джексон. Здесь у Комбата случилось что-то вроде момента истины. Озарило его, окатило откровением, как из ушата: если он, жестокий и великолепный сталкер, старейший ходила, искусный добытчик преудивительных и необычайных чудес аномальной натуры, старый добрый Комбат, если он сейчас допустит ещё одну очередную, навязшую, тошнотворно-томительную паузу, грёбаную интеллектуальную мексиканскую ничью, мать её, рефлексию достоевскую, ещё одно столкновение традиции с прогрессом, прошлого с будущим, аномального с нормальным — в истерику он, Комбат, сорвётся, в этакую дешёвую, из аматёр-кинематографии интернетной, истерику с матом стеснительным, стрельбой веером в слоу-мо по направлению к горизонту, и ногами ещё будет топать. С брызгами. Хотя нет, без брызг: морозно.