Иногда, разбивая комья земли в поле, он начинал думать о ней. Что она видела на этих ста дворах? Какова была ее жизнь, жизнь, о которой она никогда не говорила с ним? А потом ему становилось стыдно своего любопытства и интереса к ней. Она была, в конце концов, только женщина.
Но в трех комнатах не так уж много дела, чтобы женщина была занята целый день, — женщина, которая была рабыней в знатном доме и привыкла работать с раннего утра до поздней ночи. Однажды, когда Ван-Лун очень торопился окапывать пшеницу мотыкой и проводил день за днем в поле, пока спина у него не разбаливалась от усталости, ее тень упала на борозду, над которой он работал согнувшись, и он увидел, что она стоит позади него с мотыкой на плече.
— До темноты дома нечего делать, — сказала она коротко и молча, подойдя к борозде слева от него, неторопливо начала ее мотыжить.
Было раннее лето, солнце нестерпимо жгло, и скоро ее лицо покрылось каплями пота. Ван-Лун снял куртку и работал с голой спиной, но она оставалась в своей тонкой одежде, которая пропотела и обтягивала плечи, словно вторая кожа. Двигаясь вместе с ней мерными движениями, без единого слова, час за часом, Ван-Лун чувствовал, что сливается с ней в ритме работы, и от этого становилось легче работать. У него не было ни одной связной мысли, было только совершенное согласие движений в переворачивании комьев земли на солнце, земли, из которой был сделан их дом, земли, которая их кормила и создавала их богов. Земля лежала рыхлая и темная и легко распадалась под ударами их мотык. Иногда им попадался обломок кирпича или щепка. Это было неважно. Когда-то, много лет тому назад, здесь были похоронены люди, стояли дома, потом они рухнули и возвратились в землю. Так и их дома возвратятся когда-нибудь в землю, в землю же лягут и они сами. Всему свой черед на земле. Они продолжали работать, двигаясь вместе, вместе возделывая землю, безмолвные в этом совместном движении.
Когда солнце село, он выпрямил спину и посмотрел на жену. Ее лицо, влажное от пота и запачканное землей, было темно, как сама земля. Потемневшая от пота одежда облипала коренастое тело, — она медленно заравнивала последнюю борозду. Потом она сказала, как всегда просто и прямо, и в тихом вечернем воздухе голос ее звучал ровно и даже менее выразительно, чем всегда.
— Я беременна.
Ван-Лун стоял неподвижно. Что было на это сказать?
Она нагнулась, подняла с борозды обломок кирпича и отшвырнула его прочь.
Для нее это было все равно, что сказать: «Я принесла тебе чаю», все равно, что сказать: «Давай обедать!» Это ей казалось самым обыкновенным делом.