или ровно наложить белила да румяна?! Уборные отдельные тогда полагались лишь премьерам, а прочие теснились сообща.
Варя предпочитала приносить из дому небольшое зеркало и пару своих свечей, потому что двух казенных, ежевечерне выдаваемых занятым в спектакле актерам, недоставало для того, чтобы хорошо осветить лицо и одежду. Да еще иные актеры – конечно, это были чаще всего «выходные», те, что играли, пели или танцевали «у воды», то есть у задника, изображавшего либо море, либо озеро, либо речку, – старались при гримировании сжечь только одну свечку, а вторую утаить и унести домой. В самом деле, ну кто из зала разглядит, ровно ли подведены брови у какой-нибудь «гречанки», которая стоит в самом невидном уголке сцены?!
Впрочем, директор был строг и, уличив кого-то в таком утаивании, распоряжался на месяц или более свечей провинившемуся или провинившейся вовсе не выдавать, сурово говоря, что его или ее игра свеч-де не стоит.
Варя с жалостью посматривала на этих преждевременно состарившихся, вымученно улыбавшихся «выходных», недоумевая, почему они так держатся за свою дурно оплачиваемую работу. Да и фигурантам эти незавидные ролишки приходилось порой слезно вымаливать у дирекции. Впрочем, что же удивительного? Ничего иного, кроме как рядиться да притворяться, эти люди – ни самые никудышные, ни самые успешные – делать не умели. И с театром ни за что не желали расстаться, хоть каждый жаловался на судьбу.
Да-да! Даже премьеры то и знай норовили скроить печальную гримасу и начать пенять на свою незадавшуюся судьбу! Уж и Петр Каратыгин, преуспевавший на амплуа первых любовников (конечно, не так, как красавчик Дюр, но все же имевший немало выходов), мог иногда завернуть что-нибудь вроде: «В жизни натуральной счастливым любовникам, конечно, многие могут позавидовать, но счастливые любовники в комедиях и драмах – самые несчастные создания: они каждый вечер повторяют свои затверженные, одинаковые для всех пьес объяснения в любви, тянут беспрерывную канитель и надоедают зрителям до тошноты своими приторными сладостями».
Услышав такое впервые, Варя мигом возмутилась и воскликнула:
– Милый друг Петя, да зачем ты эту лямку на театре тянешь? Иди трудись хоть… – тут она запнулась, потому что не знала, кем бы он мог трудиться. – В режиссеры? Водевили писать? Так ведь и при этом с театром не расстанешься!
Петр так и покатился со смеху:
– Да ведь так человек устроен, Варенька, что ему непременно надобно на свою фортуну пожаловаться. Чудится, она услышит – и лицом повернется. Вот я мечтаю не о том, чтобы вовсе не играть, – я мечтаю о значительных и интересных ролях. Все мы мечтаем… Думаешь, какая-нибудь «выходная», ну, не знаю, наша Селиванова, или Клочкова, или Пахомычева, не мечтает, что в один прекрасный день как раз накануне спектакля заболеет премьерша и некому будет ее роль дать, и тогда отчаянный взор режиссера упадет на эту Селиванову, Клочкову или Пахомычеву, и ее спросят, не знает ли она роли… а она скажет, что знает от слова до слова, да так хорошо, что самому суфлеру может суфлировать, и ее быстренько переоденут в наряд главной героини, отправят на сцену, и она сыграет так блестяще, что зрители от восторга будут лезть через рампу и орать: «браво!» да «фора!»