Когда-то в школе мы изучали микробов. Мне приходилось соскабливать грязь у себя под ногтями и наблюдать, как они размножаются в чашке Петри. Усатая мисс Доббс сказала, что их число удваивается каждый час. Эти маленькие гады действовали незамедлительно.
Я вглядываюсь в свое отражение в зеркале ванной комнаты и осторожно провожу рукой по ранке на виске.
В зеркале появляется лицо Пола.
— В последний раз говорю, Кейт, тебе нужно обратиться в больницу. Вдруг у тебя какая-нибудь внутренняя травма. Не могу поверить, что ты не дождалась медиков и пошла домой пешком…
Я пытаюсь не обращать на него внимания и думаю о словах Лекса. Я была дурой, когда сосредоточилась на члене Пола и на том, куда он, возможно, засовывал его, и вот сейчас другие варианты произошедшего размножаются в моем мозге так же стремительно, как те микробы. И нет никакого антисептика, чтобы остановить эти мысли, и никакой даже отдаленной возможности не учитывать их.
— Мне кажется, у тебя сотрясение, ты не слушаешь меня.
Я смотрю на своего мужа, освещенного галогенными лампочками, которыми усеян потолок ванной комнаты.
— Тебе нужно позвонить в полицию и заявить об этом. — Я качаю головой. — Это равносильно тому, что он похитил тебя и пытался убить!
— Нет.
— Этот поступок относится к делу самым непосредственным образом…
Я закрываю глаза, чтобы абстрагироваться от всего этого, а когда открываю, Пол уже усаживает меня на край ванны.
— Ладно, иди сюда. Слава богу, ты в порядке.
Он начинает массировать мне плечи, и даже по прошествии стольких лет, несмотря на мои подозрения и нашу дистанцию в последнее время, я возбуждаюсь от его прикосновений, своим массажем он снимает мое напряжение и накопившийся адреналин. Он дует на рану, а у меня по щекам рекой текут слезы.
— Я напугаю детей.
— Ш-ш… — Он целует меня в макушку. — Они даже не заметят.
Мы покачиваемся из стороны в сторону, и это напоминает мне о рождении Джоша девять лет назад. Все было почти так же ужасно, как описано в журналах и как я послушно записывала на занятиях для беременных. На следующий день после родов я отправилась в ванную комнату с ручками, за которые могли бы ухватиться еле живые женщины. Пол вынужден был чуть ли не занести меня туда, и под ярким желтым светом длинных ламп я, переполненная непонятными послеродовыми гормонами, села на край ванны и зарыдала. Я думала о том, что не смогу ухаживать за ребенком, что я обманщица. Пол тогда легонько покачивал меня, совсем как сейчас. «Я так горжусь тобой, Эгги, — утешал он меня, проводя рукой по спине, единственной части моего тела, которая не болела. — Ты будешь отличной матерью». Потом он перестал поглаживать меня и уставился на испачканную кровью одежду. «Странный какой! — сказал он, потянув за мой больничный халат с завязками на спине. — Ты светишь задницей. Смотри, здесь даже бантики есть!» Я отругала его, что он заставляет меня смеяться, когда так больно. «Черт возьми, когда мы сможем сделать это снова?» — прошептал он. Я провела какое-то время в душе с неровным полом, безуспешно пытаясь выдворить его. Я с удовольствием представляла нас через сорок лет, сгорбившихся и еле ковыляющих, в престижном доме престарелых со специальными лифтами и нескользкими поверхностями. Тогда мир казался мне довольно романтичным, и я видела его только в розовом цвете.