— Хорошо, я уйду, — внезапно проговорил тот. — Но прежде я хочу показать тебе, что иконы — не более чем картинки, если в них не вкладывать душу. Я тут написал одну. Сюда, по заказу, так сказать. Мне она не по нраву, даже переписывать не хочу. И с собой забирать не буду.
С этими словами лив подхватил прислоненный к стене чей-то плотницкий топор и, стремительно сделав несколько шагов к дожидающимся быть установленными иконам, не глядя, коротко взмахнул инструментом и разрубил одну доску с изображением напополам.
На звук обернулись все, кто был внутри храма, и обомлели. Включая и самого иконописца.
— Боже мой, — прошептал он, побледнев, как полотно. — Перепутал.
На попа было жалко смотреть. Он опустился перед разрубленной иконой на колени. Лицо исказила гримаса не то боли, не то ужаса. Он схватился за две половинки и крепко прижал их друг к другу, будто надеясь, что они волшебным образом срастутся вновь.
— Шесть, — проговорил лив. Это он, удрученный, невольно посчитал пальцы на руке разрубленного им святого.
Как великую драгоценность эту икону привезли откуда-то из Византии, попы Обновленной веры вокруг нее разве что хороводы не водили. Но на местных жителей, удостоенных чести лицезреть эту живопись, изображение производило удручающее впечатление. Было оно мрачным, черным и пугающим. Святой выглядел несколько кривобоким, плешивая голова, обрамленная пухом всклокоченных волос, почему-то казалась собственностью сумасшедшего. Скорее всего, из-за угрюмого взгляда косых глаз. Они напоминали, что есть где-то собаки, страдающие бешенством. Да еще и шесть пальцев на руке. Это уже ни в какие рамки не вписывалось.
Иконописец помнил, что при крещении ребенка обязательно осматривали на предмет отсутствия у того хвоста, шести пальцев и прочих изъянов. Соответственно и место подобным на церковных службах отводилось на задворках. А тут человек стал не просто служителем Господа, но и сделался со временем святым. Вот ведь какая коллизия!
Тем не менее, лив вовсе не собирался калечить чужую реликвию, старую, как культ Митры и такую же непонятную. Просто на этом месте раньше стояла его икона. Она была светлая и торжественная, но какая-то безжизненная. Он ее писал, отвлекаясь на всякую чепуху. Закончил — и вздохнул с облегчением.
Но душа к работе не лежала. "Пустая", — шептал он, созерцая. "Халтура", — вздыхал, отводя глаза. И теперь, собираясь покинуть этот храм навсегда, во всяком случае, как работник, иконописец решил уничтожить свою икону, чтоб стыд не мучил. Но какая-то падла, какой-то нехороший человек, поменял местами доски.