Барак, словно глухой дремучий лес, наполнен тревожными ночными звуками, будившими в душе самые мрачные мысли. Со всех сторон доносился сдавленный храп, стоны, прерывистые хриплые вздохи, кашель. Многие тяжело бредили, всхлипывали, звали детей, жену. Другие проклинали свою судьбу или взывали ко всевышнему. Многоязычное бормотание и выкрики сливались в странный, жуткий гул, похожий на завывание ветра в осеннем ночном бору. Гул этот оглушал, надрывал сердце; на глазах у тех, кто не мог заснуть, закипали слезы жалости к себе, ко всем этим безвинным страдальцам.
Назимов лежал у самой стены, уставив неподвижный взгляд в грязный потолок. Мысли его то уносились далеко отсюда, то возвращались к тяжелой действительности и неизменно останавливались на одном и том же, о чем уже было думано и передумано: «Во время войны никто не имеет права оставаться в стороне от борьбы. Если у тебя выбили оружие, найди другое; не найдешь — грызи врага зубами… В лагере должны найтись люди одинаковых со мной мыслей, обязательно должны! Ведь нашелся же Задонов. Хорошо бы узнать, где теперь Александр. Жив ли он?»
Но тут же Баки вспомнил, какой кошмар бушевал в бараке вовремя раздачи пищи. Многие дрались за каждый черпак отвратительной баланды, сваренной из репы, вырывали друг у друга миски, консервные банки. Жидкость больше лилась на пол, чем попадала в горло человека. Дрались за удобные места, которых вообще не было в этом ободранном бараке, оскорбляли друг друга самыми грязными словами. Кругом была такая давка, стоял такой многоязычный галдеж, что в ушах гудело и жужжало, как в огромном улье. Утихомирить разбушевавшуюся, обезумевшую толпу, установить какой-либо порядок, казалось, было выше человеческих сил. Невероятная усталость в конце концов подкосила всех, и наступила относительная тишина.
Можно ли надеяться, что эти люди все еще способны на подвиг, на самопожертвование, на спайку? Назимов хорошо понимал, что если большинство лагерников и теряют человеческий облик, то это происходит из-за голода, на почве ужасных страданий, из-за расшатанных нервов, еще и потому, что более слабые забиты, запуганы зверским обращением. Но ведь это и впредь будет постоянным спутником лагерной жизни. Удастся ли пробудить в людях волю, разум, стремление к свободе? А без этого разве можно бороться?..
Утомленный тяжелыми раздумьями, Назимов начал было засыпать. Глаза застлало туманом, мысли перепутались. Но через какие-то минуты он вздрогнул, очнулся от полузабытья.
От долгого неподвижного лежания на каменном полу у Назимова онемел левый бок. Он хотел повернуться, но это было невозможно: люди сдвинулись слишком тесно, обогревая друг друга. Между спавшими, как говорится, нельзя было протащить и волосок.