Мобильник на моем ремне завибрировал. Вынув его, я взглянул на дисплей. Мой агент.
— Да, Пол?.. — отозвался я, — Да, уже слышал… Да, знаю… Мне тоже… Нормально для такого вшивого поворота событий… Да уж… Дерьмовее не бывает… Поверю не раньше, чем увижу. А то и не раньше, чем увижу тридцать седьмым номером в списке ста самых поганых обломов на нашем благословенном телевидении. Ну, посмотрим… Ладно… Тебе тоже, пока.
Я откинулся на хрустнувшую спинку коричневого пластикового стула и забарабанил пальцами по столешнице, уставившись на свой намазанный апельсиновым джемом тостик и чашку чая с молоком.
— Посмотри на дело с розовой стороны, — предложил Фил. — Ведь все закончилось бы тем, что тебе велели бы являться за четыре часа до записи для «интервью перед интервью» и какая-нибудь манерная барышня, только-только из пансионата для благородных девиц, стала бы задавать тебе уйму вопросов, чтобы отобрать подходящие, а ты бы стал давать хорошие, остроумные ответы. А затем устроили бы пробный прогон того же интервью, и на те же вопросы тебе пришлось бы отвечать снова, и ты выглядел бы усталым и выдохшимся, потому что уже отвечал на них и они тебе надоели; потом началась бы запись, и тебе пришлось бы отвечать по третьему и даже по четвертому разу, потому что кто-то уронил бы что-нибудь из оборудования и все пришлось бы снимать с самого начала, так что ты выглядел бы еще более усталым и выдохшимся. И запись займет три часа с лишним, а в дело пойдет меньше двух минут, и ты забудешь смыть грим, и работяги на улице станут нехорошо на тебя коситься, а когда передача выйдет в эфир, то окажется, что люди, чьим мнением ты дорожишь, ее не посмотрели, или они станут отводить глаза, когда ты начнешь их спрашивать, как им понравилось, а те, кого ты терпеть не можешь, начнут хватать тебя за рукав и расписывать, в каком они восторге; презираемые тобой газеты либо разнесут тебя в пух и прах, либо примутся поучать, советуя заниматься тем, что ты умеешь лучше, хотя, конечно, мол, и то ты умеешь так себе, и в результате ты на многие недели погрузишься в хандру и депрессию.
Возможно, я стал свидетелем самой длинной речи, на какую способен Фил. И прозвучала она как-то слишком отрешенно, чтобы ее можно было назвать гневной тирадой. Я посмотрел Филу в глаза:
— Ну и когда же, по их словам, теперь запись?
— Обещали, что завтра, — усмехнулся тот.
— Да пошли они!
— Знаешь, — произнес Фил, тоже откидываясь на спинку, потягиваясь и зевая, — виной всему, оказывается, нынешний неудачный год, если верить словам Мозеле, моего нового закадычного дружка из «Уинсом продакшнз». Они, видишь ли, меняют сейчас весь формат вещания после событий одиннадцатого сентября, — Тут мой режиссер почесал в затылке. — Повезло, ничего не скажешь. Прекрасное появилось объяснение, подходит для всего, что угодно.