Убийство похоже на волшебство, думал он. Неуловимым движением ему всегда удавалось обмануть глаз, так оно должно было оставаться и впредь. Словно приход почтальона в дом, где после готовы поклясться, что никто не заходил. Это знание укоренилось в нем, как кардиостимулятор в сердечной мышце. Лишенный этого волшебства, он давно был бы мертв. Или все равно что мертв.
Только взглянув на нее, он сразу понял, что она будет следующей. Еще даже не встретился с ней глазами, но уже знал наверняка. Тут неизменно присутствовала совершенно особая комбинация, которая в словарике его чувств трактовалась как совершенство. Невинность и зрелость, темные, как мех норки, волосы, живые глаза. Пока еще он не ошибся ни разу. Этот инстинкт позволял ему оставаться в живых. Или все равно что в живых.
Он смотрел, как она смотрит на него, и под неотвязный гул толпы ему слышалась музыка, эхом отдававшаяся в голове. «Джек и Джил пошли на горку зачерпнуть воды ведерко. С горки Джек упал, голову сломал…». Плясовая мелодия набрала силу, выплеснулась и затопила мозг, как весенний паводок смывает мостки. А Джил? А как же Джил? О, он-то знает, что случилось с Джил. Снова и снова, без конца, неотвязно, как прилипчивый детский стишок. И насытиться невозможно. Никогда кара не остановит его, не предотвратит преступления.
А значит — быть следующей. И вот он стоит и смотрит, как она смотрит на него, и отправляет ей глазами послания. Послания, в которых говорится: «Я одарил тебя своим вниманием. Попробуй пробраться ко мне, и я одарю тебя еще больше». И она прочла это. Она прочла это совершенно явственно. Она вся была как на ладони — жизнь еще не била ее, не уродовала рубцами чистоту ее помыслов и надежд, еще не замутнила ее восприятия никакими помехами. Улыбка понимания приподняла уголки ее рта, и она сделала первый шаг на долгом и завораживающем — для него — пути познания и боли. Боль, если речь шла о нем, не была единственной необходимостью, но одной из них — уж это наверняка.
Она прокладывала дорогу в толпе. Их манера идти разнилась, он это заметил. Одни прямо шли к нему; путь других был извилист, они шли опасливо — на случай, если неправильно поняли то, что, как им казалось, говорили его глаза. Эта выбрала кружной путь, заворачивая даже и по спирали, словно ее ноги следовали виткам гигантской раковины, — музей Гуггенхайма в миниатюре, уложенный в два измерения. Она продвигалась целеустремленным шагом, не сводя с него глаз, как будто между ними не было никого и ничего — никаких препятствий, способных отвлечь внимание. Даже когда она оказалась позади него, он продолжал чувствовать ее взгляд, который был именно таким, каким, по его мнению, ему следовало быть.