В шестьдесят три года Мэтт Бэрк все еще получал удовольствие от преподавания. Дисциплину он поддерживал паршиво, за что и поплатился всеми когда-либо предоставлявшимися ему возможностями подняться до административного поста. Для того, чтобы эффективно работать помощником директора, у Мэтта был чуточку более мечтательный взгляд, чем следовало, однако недостаток дисциплины никогда не сдерживал его. Он читал сонеты Шекспира в холодных, урчащих трубами классах, полных летающими самолетиками и шариками жеваной бумаги; он садился на кнопки и рассеянно выбрасывал их со словами: "Найдите в учебнике страницу 467"; открывал ящики, чтобы достать бумагу для сочинения - и обнаруживал сверчков, лягушек, а один раз семифутовую черную змею.
Он странствовал вдоль и вширь английского языка, как одинокий и странно благодушный древний мореход: Стейнбек - первый урок, Чосер второй, тематические упражнения - третий и функции герундия перед самым ленчем. С пальцев не сходила желтизна - скорее, от меловой пыли, чем от никотина - и все равно это были остатки наркотического вещества.
Любви и почтения дети к нему не питали (он не был неким мистером Чипсом, чахнущим в американской глубинке в ожидании Росса Хантера, который его обнаружит), но многие ученики Мэтта действительно зауважали его, а несколько человек научились от него тому, что преданность - эксцентричная или скромная, все равно - может заслуживать внимания. Мэтту нравилась его работа.
Сейчас он сел в машину, слишком сильно утопил педаль газа, подождал и снова надавил. Он настроил приемник на портлендскую рок-н-ролльную станцию и догнал громкость почти до искажения звука: Мэтт считал рок-н-ролл отличной музыкой. Он задним ходом выбрался из своей щелки на стоянке, тормознул и снова завел машину.
На Тэггарт-Стрим-роуд у него был домик, куда крайне редко заглядывали гости. Мэтт никогда не был женат, и вся его семья состояла из брата в Техасе, который работал в нефтяной компании и писем не писал. Если честно, Мэтт без привязанностей не скучал. Он был одиноким человеком, но одиночество никоим образом не исказило его душу.
Он притормозил перед мигалкой на пересечении Джойнтер-авеню с Брок-стрит, потом повернул к дому. Тени уже удлинились, а дневной свет ровный, золотой, как на картинах французских импрессионистов - приобрел занятную, чудесную теплоту. Мэтт взглянул влево, увидел дом Марстена и бросил в ту сторону еще один взгляд.
- Ставни, - вслух сказал он под рвущийся из приемника заводной ритм. - Снова навесили ставни.
Он заглянул в зеркальце заднего вида и увидел, что на подъездной дороге возле дома стоит машина. Мэтт преподавал в Салимовом Уделе с пятьдесят второго года и ни разу не видел на этой подъездной дороге припаркованной машины.