Я включила свет в комнате: над кроватью висели фотографии, не помню, чтобы я их вешала. Я подошла поближе. Это были не фотографии. Это были неровно вырванные страницы из журналов.
Это был Дерек.
Дерек на обложке «Форчун». Дерек на первой полосе «Монд», в связи с этим слиянием с Texaco. Длинное интервью с Дереком из журнала по декоративному искусству, на фото он позирует в своем доме в Сен-Тропе. Дерек на обложке «Пари-Матч». С Наташей Кадышевой. Дерек в Центральном парке, бежит трусцой рядом с Наташей, сгорбленной и рахитичной. Дерек кувыркается в траве с Наташей. Дерек на закрытом просмотре «Людей Икс 2» с Хью Джекманом, Анной Пакуин и этой чувихой, которая лицо Guess. Дерек на лодке в Монако, в открытом море, и лицо Guess мажет ему маслом спину. Она строит гримасу. На ней «Ролекс», платье от Пуччи, шляпа в тон и очки в тон. Мирко показывает задницу в объектив. И снова Дерек и Наташа на Балу звезд. Дерек и Наташа вместе блюют перед VIР Room на Елисейских Полях, над которыми встает рассвет. А посередине, теряясь среди остальных фото, очень красивый черно-белый портрет Дерека, а рядом предполагаемая Наташа, в «Кав дю руа» в Сен-Тропе, но лица у Наташи не видно, потому что поверх него я наклеила другое фото. Свое фото.
Я спятила, по мне психушка плачет.
Всего этого никогда не было.
А где-то, наверное, в глубине моей души, того бездонного «я», о котором я до этого момента и не подозревала, еще звучала, словно очень издалека, эта проклятая музыка из «Полуночного экспресса».
Глава 14
Ноктюрн ми минор ор. 48 № 1
ДЕРЕК. Под моими пальцами клавиши рояля, и я не могу извлечь из них ни звука. Я трясусь как одержимый, одержимый всем тем злом, какое во мне есть и какое я не в состоянии выразить. Мне чего-то не хватает, сам не знаю чего. Беру минорный аккорд. Красивые они, чужие аккорды. Смешно, но в этом ночном кабаке на меня только что смотрели с завистью. Ноты разлетаются у меня из-под рук, я вливаю в себя стаканчик виски, чтобы держаться, за окном никак не рассветет, спать я не хочу. Ночь темно-синяя, почти черная, и в лакированной крышке рояля отражается моя чертовски гнусная рожа. Вид дикий. За окном никак не рассветет. В этот час невозможно спрятаться от самого себя. Все люди с чистой совестью отдыхают, а я оплакиваю свою участь, извлекая из клавиш не свои, отторгающие меня звуки. Шопеновскую мелодию, ноктюрн, который я люблю, потому что он напоминает мне похоронный марш. В черноте лакированной крышки виден еще и мой безжизненный номер, моя пустая кровать, люстра больше меня, безжалостный блеск безупречно натертого паркета, бесконечная череда моих сгорбленных спин в зеркалах, стылый камин и Вандомская колонна, и меня тошнит. Я вижу все, что потерял. Рассвет. Человеческие лица. На самом деле, ничего особенного. Музыка светла и не выразима словами, а я мрачный и одурелый и буду играть, пока не рухну. В воздухе витает бесконечность, я протягиваю руки, чтобы схватить ее, музыка смолкает, и бесконечности больше нет. Не хочу, чтобы музыка смолкала. От нее исходит свет потерянного рая, синева воспоминаний, и я закрываю глаза, и я брежу, раскачиваясь в медленном ритме всего, что исковеркал и утратил. Спрашиваю себя, где те, кого я любил, и гляжу на паркет. Спрашиваю себя, когда все это кончится, и наверное — наверное, потому что никогда нельзя знать наверняка, — мне осталось меньше лет жизни, чем клавиш на рояле. И я почти этому рад.