На вторую неделю их первого и единственного совместного лета он уже расхаживал с газонокосилкой вдоль забора из рабицы, вдоль кустов, непролазно густых, но не способных спрятать её от него, — они чувствовали друг друга на расстоянии, — и в стратегически выгодных точках останавливался и громко распевал: «Скажите, девушки, подружке вашей, что я не сплю ночей, о ней мечтая…». Вечерами, уложив детей, они вчетвером ужинали за длинным деревянным столом под яблоней на их с женой участке, лучше обустроенном, и он счастливо позволял вину или водке взять над собой верх и, без слов, без действий, одной бесстыдной откровенностью воровских взоров давал Веронике понять, что нежной страстью, как цепью, к ней прикован — и абсолютно точно знает, что это взаимно, взаимно, взаимно!
…Расстанься с глупой маскою и сердце мне открой!..
Меньше чем через месяц страсть, не столько нежная, сколько алчная и деспотичная, буквально не давала им разлепиться.
Лето, осень, пожар безумия… Они не думали — минутки не находили подумать, — что будет дальше; они просто не разлучались, потому что физически не могли разлучиться. Его жена и её муж, всё понимая, боялись шелохнуться: статус-кво кое-как, еле-еле, но сохранялся, а значит, сохранялась и надежда на «исцеление». Однако чего боишься, то, к сожаленью, и происходит: в октябре любовники объявили своим измученным вторым половинам, что любят друг друга и намерены жить вместе. Муж Вероники, убитый горем, не противился её решению, зато Галя… Она готова была на всё, лишь бы он остался, и вот через эту её раздавленность, распластанность, распятость он, собственно, и не сумел переступить: ведь когда-то он и её очень любил, а потом долго и вполне осознанно что-то с ней созидал… и опять же, дети…
И, если начистоту, ему с трудом представлялось, как это вместо родных сына и дочки с ним рядом будет жить вероникин серьёзный и строгий, весь в неё, отрок…
Он нашёл в себе силы сказать, что не готов бросить семью. Вероника обожгла его взглядом обычно спокойных серых глаз — он до сих пор, спустя жизнь, не мог забыть их немого крика: «Предатель! Предатель! Предатель! Трус!».
Говорят, стыд глаза не выест — ерунда; выест, да ещё как. Только тогда он искренне верил, что со временем всё забудется. Ха.
Злая судьба выбрала его себе в игрушки. Он героически не общался с Вероникой почти два года, хотя знал, что с мужем она, цельная натура, развелась, и это камнем висело на его совести. Коллегу, её рогатого бывшего, он по-прежнему видел на работе, правда, редко: тот перевёлся в другой отдел, а позже, всех удивив, отвалил в Америку по какому-то гранту. Совесть грызла: испортил любимой женщине жизнь, испортил, испортил, разрушил капитально… На щите виноватости (и тайком от себя надеясь удостовериться, что никого другого на горизонте не появилось), он счёл возможным вновь предстать перед Вероникой, и каратистка-страсть тут же с неподражаемой легкостью уложила их на обе лопатки. Они опять стали встречаться, но теперь тайно от его жены: он не имел морального права во второй раз подвергать настрадавшуюся Галю, — да и себя, — тем же терзаниям и унижениям.