— Вам что, — укоризненно говорит боцман, — полеживаете себе в кубрике, а наш-то командир вторые сутки с мостика не сходит.
— Форменный командир, — уважительно басит Овидько. Он поднимается и снова падает на койку.
— Лежи, дитятко, лежи уж, — смеется Андрющенко. — Гляди, еще киль монитору проломишь, все ко дну пойдем… И в кого ты такой габаритный уродился?
— В маму, — пытается шутить Овидько.
Кают-компания ходила ходуном. Кот, совсем ошалевший от страха, прыгал по стульям, сорвал со стола скатерть, до крови разбил нос об угол пианино и, хрипло мяукая, убрался в каюту командира.
Губа перекладывал тарелки, отчаянно дребезжавшие в буфете. Ему приходилось выделывать самые сложные акробатические движения, чтобы удержаться на ногах. Картина покосилась, едва удерживаясь на крюке, стулья расползлись по всей кают-компании, и Губа минутами опасался, что тяжелое пианино вот-вот сорвется и грохнется на палубу.
Держась за стенку, в кают-компанию вошел Кузнецов. Артиллерийский офицер, как всегда, чисто выбритый, со свежим воротничком, выглядывающим из-под ворота кителя, казалось, не чувствовал шторма.
— Губа, чайку, — сказал он вестовому, садясь за стол.
Из большого никелированного чайника Губа налил стакан крепкого чаю. Палуба уходила у него из-под ног, когда он добирался от буфета до стола. Но чай он не расплескал и бережно передал Кузнецову.
— Молодец! Что, командир чай пил?
— Нет, не пил. Отнесу-ка к нему на мостик, — сказал Губа.
— Ой, донесешь ли? — усомнился Кузнецов.
— Уж как-нибудь…
И Губа принялся нацеживать чай в белый фарфоровый чайник.
В кают-компанию влетел Павлин.
— Ну, как там у тебя в машинах? Не укачались? — спросил Кузнецов.
— Порасшибали лбы, носы, понаставили шишек. Я думал, ноги переломают. А вот поди же ты, держатся.
Корабль так тряхнуло, что маленький Павлин покатился по дивану и упал в объятия Кузнецова.
— Качает, Толечка!
— Качает, что и говорить…
И пианино, и стол, и буфет, казалось, вот-вот сорвутся с места… Из командирской каюты доносилось жалобное мяуканье кота…
— Ну как, корреспондент?
Я даже ответить не мог, только рукой махнул. Офицеры засмеялись, Это был первый мой шторм…
Василий Губа пробирался по коридору. Палуба несколько раз ускользала у него из-под ног. Он старался удержаться за переборку, потом за перила трапа и главное — не разбить чайник и не разлить чай. Он считал, что выпить горячего сейчас там, на холоде, совершенно необходимо командиру.
Губа отдраил и приподнял крышку люка. Холодная волна сразу же плеснула ему в лицо и окатила с головы до ног. Но матрос, бережно придерживая чайник, вылез на палубу. Море кипело. Белые разлохмаченные гребни лезли на корабль. Губа задраил за собой люк. Чтобы добраться до броневой башни, надо было пройти десятка два шагов по опрокидывающейся, качающейся палубе. Где кончается палуба и начинается море, разобрать было невозможно. Кругом клубилась сплошная густая пена. Оставалось рискнуть. И Губа рискнул. Дождавшись, когда корабль вполз в узкое темное ущелье между двумя валами, матрос, прижимая к груди теплый чайник, ринулся к башне. Волна настигла его, больно хлестнула по ногам и чуть не унесла за борт. Но он успел вцепиться в железные балясины трапа.