Но Кайзер направился к ним и начал разговор — хорошо известно, что он превосходно знал английский язык. Он произнес маленькую речь в глубоко личном, душевном тоне. Он выразил сочувствие их несчастью. Но одновременно он похвалил их за храбрость, за то, как мужественно они обороняли свои позиции. Он подчеркнул, что самое горькое бесчестье войны — вражеский плен — часто достается именно на долю тех, кто проявили самую большую отвагу и до последнего защищали свои позиции, пока не были полностью окружены. На самом деле, это была очень хорошая и воодушевляющая речь, и он наверняка вдохнул мужество в сердца этих молодых парней, вставших от удивления, когда поняли, что с ними беседует сам Император Германии. Я навсегда запомнил этот день, и пусть некоторые люди ругают Кайзера, если им так нравится, но тогда по одному этому поступку я понял, что это порядочный и достойный человек.
Больше того, я убежден, что Кайзер был намного человечнее, чем многие думали. Если бы он в свои ранние годы не попал под влияние такого «железного человека», как князь Отто фон Бисмарк он мог бы стать совсем другим человеком. Если умного и амбициозного человека третировать как ребенка, возможно, что в тот момент, когда это будет возможно, он взбунтуется. Если бы князь Бисмарк проявил больше понимания, его правление, возможно, продлилось бы дольше — и тогда вся последующая история Европы пошла бы совершенно другим путем. Но, разумеется, это только мое личное впечатление от Кайзера, основывающееся всего на нескольких мимолетных встречах. У меня слишком мало глубоких знаний о нем, чтобы я мог позволить себе серьезно обсуждать эту спорную историческую личность.
Другой ведущей фигурой с немецкой стороны тоже был гуманный человек. Действительно, если вы спросите меня, в чем была основная разница между Гинденбургом и Людендорфом, то я отвечу, что именно в вопросе человечности. Потому что Людендорф был специалистом. Он был военным и не думал ни о чем другом. Он был беспощадным человеком, потому что беспощадной была война. Он, впрочем, вовсе не был злым человеком — наоборот, он всегда вел себя порядочно и откровенно. Но воспитан он был в старой прусской школе и не знал угрызений совести, если вопрос касался успеха или неуспеха его армий. Гинденбург, с другой стороны, хотя тоже в первую очередь был солдатом, был в то же время обычным человеком. Я заметил различие между этими двумя полководцами после случая, произошедшего в то же время. Когда я вернулся в Генштаб, я рассказал Гинденбургу о моей поездке с Императором и описал маленькую сцену, свидетелем которой я был. Это произошло в самом Сен-Кантене. Хотя фронт уже продвинулся вперед на несколько миль, город все еще был под британским огнем. Немецкие колоны, направляясь на передовую, блокировали обстреливавшиеся улицы, когда потоки раненых, медленно продвигались через город назад. Тяжелораненых несли британские военнопленные. Возле меня четверо очень усталых британских солдат опустили на землю носилки с раненым немцев, который что-то стонал. Один из англичан склонился над ним. Я тоже услышал, как немец звал свою мать. Он постоянно повторял лишь одно слово: — Mutter! Mutter! (Довольно странно, что как бы мужчины ни любили своих жен и детей, но в момент смерти они вспоминают именно о матерях.) Англичане поняли слово, поскольку и по-английски оно звучит похоже. Немец был уже почти без сознания, и один из англичан, с сообразительностью, типичной для «кокни», взял холодевшую руку немца в свою и мягко, нежно прошептал ему: — Мама! Да, мама здесь.